Сперва жизнь его неслась огородами: молодой и послушный, картошкой воспитанный, пивом умытый, рожа кривилась от яблок, разбивал он биваки в бабушкиных садах, закапывался землей, стряхивал у сеновала. Звали Анаксений Живым. Приходился братом своему отцу, долгоносому то ли еврею, то ли чувашу. Рос крупным круглым идиотом на северных поморских харчах, за полярным кругом, в военном поселении с отцом, вечным военным, матерью, швеей-сектанткой, и двумя братьями, самый младший до 21 года мычал и плакал, а затем скопытился, потрогав впервые чью-то сморщенную грудь. Всю пищу этого, в общем-то, неглупого Анаксения, составляли брусника и ягель, который он, оголив жопу, жрал бок о бок с оленями, оттого и быстро стала появляться на лице его взрослая щетина. Бороду он не отпускал никогда, но уже с пятилетнего возраста вместе с отцом, нарядившись во все его военные медали, усиленно брился, выпячивая длинный острый угрожающий кадык. Отец только кряхтел и, чтобы упрочнить акаксееву мужественность, привязывал его иногда на высоте полутора-двух метров к сытым деревьям и уходил на день на охоту, а место было сумрачное и кабанье. И много раз Анаксений ждал кабана, вот так и вырос. Оттого быстро он стал каким-то себе на уме, но до странности и в какие-то неожиданные моменты посушлым.

Потом поселение расформировали, и его увезли сперва в Мурманск, где он тосковал и вспоминал вкусный ягель, а затем, к глубокому несчастью Анаксения, его отправили с матерью в славный город Канаш. Отец остался служить в Заполярье. Мать Анаксения была какой-то вдохновленной свидетельницей иегова и постоянно уговаривала сына запастись кровью своих друзей, кровью своих врагов, своей собственной кровью, а также кровью той, с кем потеряешь девственность и любимого, а лучше — тотемного, животного, для того чтобы, подобно евреям в казнь египетскую, обмазать таким вот коктейлем весь свой дверной косяк, а еще, добавляла мать, жопу, рот, уши, глаза и ноздри, чтобы кара искала и не находила отверстий. Кара была ее любимым словом, она все время ее ждала, в каждом событии ее находила и не уставала напоминать об этом сыну. Смотри, говорила, покарает тебя наш въегова, а потом и меня, а потом и отца твоего, а потом и братьев твоих, и так она доходила сперва до президента, а затем медленно до каких-то не дающих ей покоя африканских ганнибалов. Анаксений слушал ее, потому что она давала ему после этого денег.

Именно в Канаше Анаксений Живым и познакомился с Толькой Лупая (ударение на а). Толька научил Анаксения, во-первых, дрочить, притом почти впадая в медитативный транс, во-вторых, приворовывать на канашском вокзале спортивные костюмы, в-третьих, уговорил сбежать из дома. Но незадолго до их бегства — в Канаш приехал оттец Анаксения и так обрадовался тому, что увидел сына, что избил его какой-то тяжелой палкой. Впрочем, и мать и братьев тоже. Анакрений дышы в отце не чаял, и подолгу, иногда целыми днями, пока прогуливал школу, братья были в садике, мать шила на выезде, а итец пил с сосулживцами, он забирался в широкодышущий отцовский формулярный костюм страшнего лейтенанта и стоял, ноги в руки, штанины в запуски волочатся, рожа у Анаксения растрогавшаяся. Толька Лупая жил хуже: его заставляли (и следили) ходить в школу, и Толька только лишь мямлил «не хочу», как лишался зуба. К своим шестнадцати годам Толька лишился уже десяти зубов (из них три млоченных, пять проглоченных, два передних). В шестнадцать и тот и другой вовсю уже ходили какую-то в Людку. В Людке им было иногда хорошо, но чаще заставляло задумываться. Тьфу, говорил Анаксений, что за бычачья и пространная судьба. Только, лупая стену, набрасывал тоски, доски, взгляды на углы. Дождь мразь, говорил Анаксений. А потом они, не разлей труда, не столило и вода, узнали, что ходили в одну и ту же людку, из людки живым выйдет АДЫН сказали они и навсегда расстались

Но еще раз они встретились. Анаксений быть хотел как палка, и уже начинал потихоньку едва шутя похлопывать мать-и-мачеху, матку, поморскую свою секнтатку, по спине, в хребет, утыкал ей легкую гантельку, почти без розмаха. Щырил улыбку. Костюм ему был впору и пошел он на военную кафедру, откуда в армию, откуда на гарнизон, потом на зону. На зоне был шнырнее других, шнурики таскал, блядей охранникам и себе, травку, гашишочек, ковкий день кого-то всилу пропиздить. Быстро стал ттоже страшнолитинантом. И тут приводят к нему осуженного обезоруженного обезображенного Тольку под руки красные кровяные колбасочки. А Толька, оказывается, стал стерпилым сутенерым, и он-то Анаксению блядей подавал на блюде-то, да и гашиш он ему и доставал, а триперь попался на распространении. Сказал он то Анаксению Живым, что, мол, не забыл тебя только, что-де расскажу про тебя, ксена, что, дык, продру тебе погоны. А я же, сказал Ксина, вооружш тиэх, потому что многаАт меня зависит, и тебя прирежш. Анаксений Живым и Толька Лупая сидели и не делали, напортив друг друга, в глазах у них стояла проруха, порука, покуха. Ах-мать-перемать, Живым и Толька! Живым и Толька до конца!

2017