Участни: цы дискуссии: Габриэл Тупинамба, Влада Асадулаева (+ перевод), Павел Одинцов, Влад Ростилов

За помощь в организации и проведении мероприятия, чтобы оно в конечном итоге состоялось и оформилось, хотим выразить благодарность: "Открытому пространству" (Telegram: @mskopenspace) за площадку и поддержку, @angel_v_kedah (Telegram) за иллюстрации, а также syg.ma за публикацию видеозаписи на YouTube.

Вступление

Психоанализ и политику обычно объединяют двумя способами. Считают либо, что психоанализ и политика сочетаются как две прогрессивные силы, либо не сочетаются совсем — и психоанализ противоречит политике как реакционное образование (о чём говорят иные радикально настроенные).

Вместо того чтобы пытаться как-то сходу охарактеризовать их соотношение, лучше принять материалистическую точку зрения. Есть конкретный политический процесс, который строится на работе активистов, и есть работа психоаналитика как практика психоанализа. В смысле практики политическая деятельность и психоанализ разнесены как самостоятельные единицы.

Только в теории политика и психоанализ могут быть размещены в одном поле. Лишь отправляясь от положения о том, что между ними пролежит эта дистанция, затем можно будет произвести их соотнесение, избежав данности о том, что они тем или иным изначальным образом совместны.

Если подойти к психоанализу как к работе, подобной любой другой, некоторые вопросы относительно него получится прояснить. Произведём сравнение: возьмём работу таксиста и зададим тот же самый вопрос — является ли работа таксиста реакционной или прогрессивной? Исследовать труд с подобных позиций имеет мало смысла.

Одно дело — создавать политические организации на основе профессиональной принадлежности, как-то: создать профсоюз психоаналитиков и бороться за общие права, работать ради какой-то общей цели. Это не такая распространённая практика, однако в Бразилии мы пытаемся это делать. Другое дело — политизировать психоанализ, вкладывать в практику психоанализа некий политический смысл. Делают это обычно либо с целью заявить о порождении им некоторых политических эффектов, либо с целью предложить некоторый возможный верный способ его практиковать — в том числе политически.

В последнем случае есть два варианта. Например, способствовать расширению её доступа или разрешению идеологических трудностей, ассоциируемых с практикой. В другом случае политическое содержание может привноситься с целью эти трудности скрыть, создать видимость благополучия и отсутствия каких-либо значимых проблем.

Перефразирую: есть разные способы политизировать психоанализ. Одни призваны улучшить наши рабочие условия, улучшить нашу работу как аналитиков, избавить её от ограничений, накладываемых на неё капитализмом. Другое дело попытка политизировать психоанализ, управляемая идеологией, а именно — когда его представляют как нечто по сути революционное, чтобы отвлечь от уже упомянутых более насущных, материальных проблем.

Проблема сообщения клиники и институций

В свете вышесказанного я хотел бы перейти к наиболее сложным для понимания вопросам написанной мной книги. Это обязано тому обстоятельству, что большая часть дискуссий вокруг неё была связана с содержанием первых глав, т. е. критикой идеологии в психоанализе — того, как психоаналитики заграждаются политическими идеями, — но не её другим главным теоретическим наполнением. Возможно, места не хватит, чтобы раскрыть его во всех деталях, но я хотел бы ввести некоторый контекст, объясняющий, почему общение между психоанализом и политикой достигает высшей точки именно в этих более сложных, пускающихся в логику и математику главах.

Когда-то давно Славой Жижек говорил о связи, возможности в порядке интерпретации наметить связь между ленинским представлением о том, как должна работать коммунистическая партия, и механизмами работы психоанализа. Как он это объяснил? Дело в том, что в освободительной борьбе партия работает как посредник, цель которого — добиться большей степени свободы для всех остальных.

В этой мысли Жижека нас не устраивает её идеалистический характер. Она сравнивает образ действия политической организации с соответствующим индивиду — позицией, которую занимает отдельный человек, аналитик, в клинической практике. Если и возможно установить соответствие с упомянутой позицией организации, способствующей самоорганизации людей, рабочего класса, то другой её конец нам следует расположить на уровне организации внутри психоанализа — не клинической позиции.

Такой взгляд поможет разглядеть противоречие. В клинике психоанализ, действительно можно сказать, помогает опосредовать автономный процесс заполучения субъектами большей степени свободы — их собственный труд на пути становления более свободными. Но на уровне своей организации психоанализ так не работает — уровень свободы в нём обычно не увеличивается. Наоборот, психоанализ становится только более закрытым.

По той же причине большая часть людей, которые извлекают из психоанализа прок, редко становятся в первые ряды его защитников. Когда они что-то получили от своего анализа, то вольны просто идти дальше, распоряжаться своей открытой дополнительной свободой.

Иначе дела обстоят у психоаналитиков и людей, желающих утвердить особую важность психоанализа. Они не занимаются подобным самоопределением — в их задаче защитить некоторые позиции. Вот почему некоторые психоаналитики бывают такими заносчивыми и не ведают, каким запирательством они занимаются.

Две последние главы были написаны в рамках попытки разобраться с этим противоречием, где, с одной стороны, круг клинических процессов, а с другой — круг, подключающий клинику к аналитическому сообществу, пространству более крупного организационного порядка. Всё это для того, чтобы выяснить: возможно ли это положение изменить?

Простыми словами, наша цель в том, чтобы сделать психоанализ более народным [popular] в смысле ставки на более активную роль людей, что в рамках терапии извлекают из него пользу, роль в развитии психоанализа, того, каким он будет в будущем.

Критика парадигмы инаковости

Таким образом, фундамент для предлагаемого нами направления движения мы находим в рассматриваемой в седьмой главе грамматике психоаналитических понятий — или, назовём это, основополагающей логикой подхода к психоаналитическим понятиям. Ключевая логика разработки психоаналитических понятий для работы в клинике основывается на различии между Другим и Одним, между Другим и Я, также известном как Эго. Инаковость, Другой — в сердцевине того, как работают наши понятия.

Здесь моим намерением было продемонстрировать, что хотя понятие инаковости бесспорно помогает нам в клинической практике, у него всё же есть пределы. Оно препятствует более масштабному мышлению новизны и преобразования.

Указать на то, как психоанализ преобразует жизнь индивидуальных пациентов, несложно — достаточно пронаблюдать то, насколько пациенты лучше справляются с вопросом инаковости. Однако намного сложнее раскрыть, как из этой логики следует возможность другого психоанализа. Ведь Лакан не допускал мысль о Другом Другого.

Инаковость не означает сугубо опыт чего-то внешнего, чего-то отличного. Возьмём даже такие позитивные понятия психоанализа, как Эго или идентификация, другие позитивные исключительно лакановские понятия — все они построены на этом приёме, на использовании идеи инаковости как материи для этих концептов. Радикальная инаковость в смысле вещей, которые мы не способны интегрировать в психический аппарат, как признание свободы действия других людей, или способ нам относиться к самим себе — все эти вещи представляются как модальности Другого, инаковости.

Эта стратегия хорошо демонстрирует неустойчивость идентичности или Эго, ведь они держатся на фундаменте внешнего. Однако когда дело касается рассмотрения некоторых более радикальных экстерналий, измерения более внешних и одновременно материальных вещей, инаковость сложно стыкуется с таким исследованием.

И теперь я раскрою, почему Лакан говорит, что для Другого нет Другого. Когда мы пытаемся описать эти более внешние материи, способ существования которых независим от нас, и называем их инаковыми, чистой, абсолютной инаковостью — мы натыкаемся на противоречие. Если происходит какая-то материальная перемена, и эти вещи подвергаются каким-то изменениям, то с нашей точки зрения ничего не происходит: абсолютная инаковость остаётся той же абсолютной инаковостью. Субъективная идея радикальной инаковости оказывается неадекватной для описания структурных трансформаций.

Вот почему Лакан говорит, что для Другого нет Другого. Ведь если представить радикальную инаковость, предельную дистанцию между нами и тем, что происходит, то становится невозможно уметь различать между предметами. Становится невозможно сказать, например, что одно есть другое для первого, или что две структуры, две ситуации различаются. Вот он — тупик лакановского мышления, его невозможность высказываться о значительных системных трансформациях.

ПАША ОДИНЦОВ: (к аудитории) В качестве примера давайте проведём мысленный эксперимент. Представим себе нечто очень-очень маленькое, размера бесконечно малых величин, некий совершенно недоступный для нас объект, недоступный нашему зрению, нашему взаимодействию с ним — и вдруг он превращается в нечто чрезвычайно большое, что-то сверхкосмических масштабов, что мы также не можем его ни увидеть целиком, ни взаимодействовать с ним, ведь оно такое большое, такое несоразмерное нашим представлениям. Выходит так, что у нас нет ресурса зафиксировать, заметить это превращение, потому что для нас, как будто, ничего не поменялось. Для Лакана ничего бы не поменялось: ведь что в начале мы имели дело с радикальной инаковостью, что затем… Так что по Лакану эти две вещи будут структурно одинаковы.

ГАБРИЭЛ ТУПИНАМБА: Какой сложный пример! Мне сложно к нему что-то добавить, поэтому я предложу другой, более простой.

Пациент приходит в кабинет и говорит что-то запредельное теории, что нам никак не соотнести с её содержанием, — что-то инаковое, незнакомое аналитическому слушанию, лишённое лечебного подхода к нему. В таком случае это обычно относят к Реальному, а значит — недоступному, и его необязательно задействовать или преобразовывать. Либо это относят к измерению фантазии, с которой пациент ещё просто не успел поработать.

Для нового в клинике нет никакого хода в то, чтобы стать новым для психоанализа и его теории. Для вещей, с которыми психоанализ уже работает как с помеченными в качестве других, никакого другого не существует. Вот что я имею в виду. Но предыдущий пример очень изобретательный.

Приведу другой пример, получше. Задача демократии — открыть пространство для инаковости, для различных воззрений и образов устройства. Но если вы хотите чего-то помимо демократии, чего-то за пределами её самой, чего-то большего или более нового, внутри демократии этому нет места. И вас назовут фундаменталистом.

Проведём аналогию: для Другого нет Другого в том же смысле, что и для капитализма не существует идеи демократии выше самой демократии, которую мы имеем.

Прежде чем я перейду к сути, ещё раз оговорю: моя задача — подтолкнуть людей к тому, чтобы дать шанс последним двум главам книги. Чтобы за тем, какой сложной и слегка заумной она в них становится, они попытались разглядеть некоторые идеи. В рамках определённой профессии, профессии психоаналитика, — попытку найти выход из этого тупика.

Математика, бесконечность и новизна

Зацепкой, отправным пунктом для меня послужила идея об альтернативной парадигме, лучше приспособленной для мышления структур и новизны, в пику парадигме инаковости. А именно — математическая парадигма бесконечности.

Двадцатый век для математики отметился открытием различных видов бесконечности, из которых одни больше, чем другие. Из чего следует, что становится возможным говорить одновременно и в целом как об одних областях различия и трансформаций, так и об иных, более крупных структурах, не покидая ту же самую логику описания.

Более того, в этой дисциплине мы также находим аксиомы — особый оператор, используемый при переходе от одного вида бесконечности к другой. Продуктом этой процедуры становятся новые аксиомы.

В книге я хотел показать, что если мы попытаемся перевести идеи психоанализа на язык этих других терминов и поставим понятие бесконечности на место понятия инаковости, то немедленно появится возможность также исследовать более крупные трансформации в психоанализе. А идея аксиомы сможет отсылать к представлению о новом вкладе пациентов в теорию психоанализа.

Ещё одна черта аксиом заключается в том, что они утверждают существование чего-то нового, но не отсылают ни к каким следствиям, не определяют эту новизну — всё это исследователю ещё только предстоит выяснить. Ровно так же и с новыми идеями в психоанализе: их значение не в том, чтобы инструктировать, но в том, чтобы подготовить нас к новым явлениям в клинической практике.

Вот, в общих чертах, суть завершающей части книги. Это нельзя назвать политизацией психоанализа самой по себе. Речь скорее о том, чтобы связать происходящее в клинике, разворачивающиеся в ней трансформации — с профессией в целом, теорией и практикой психоанализа, превратить в трансформации этого второго уровня. Вопрос приобретает политическое измерение, когда мы пытаемся разработать шаги для того, чтобы они действительно осуществились.

Практические шаги для преобразования психоанализа

Последние пару лет, после выхода книги, одновременно с обсуждением предлагаемых в ней идей, я стал сотрудничать с одной ассоциацией психоаналитиков, нацеленных на то, чтобы преобразовать психоаналитическое сообщество и способы, которыми мы связываем нашу работу не только с теорией, но и с доступом. То есть входом в клиническое пространство и психоаналитическую терапию.

Объясню нашу работу вкратце: сейчас мы рассылаем анкеты и собираем данные у психоаналитиков по тому, каковы их рабочие условия в Бразилии. Мы получаем сотни заполненных анкет, из которых мы сделаем выводы насчёт основных современных препятствий для психоаналитической практики. В планах — не ограничиться написанием статей для журналов, но именно при помощи анкет — пригласить всех респондентов к участию в форуме. Там мы могли бы вместе обсудить то, как именно нам следует организоваться, чтобы улучшить общие условия труда, оказывая давление на институции.

Как мы выяснили, наибольшее сопротивление со стороны психоаналитиков вызывает вопрос власти, что обусловлено их непривычкой мыслить в таком ключе. Притязать на силу или власть для них неудобно. Но если мы не способны на организацию в силу, если нам неудобно заниматься преобразованиями, то откуда нам взять представление о том, как практиковать аналитическое слушание в случае анализантов с похожими заботами?

Это всё, что я хотел сегодня сказать. Спасибо. Давайте перейдём к вопросам.

“Отчуждение анализанта” и материальность труда аналитика

ВОПРОС: Есть основания полагать, что психоанализ никогда не станет более горизонтальной практикой, пока аналитическое сообщество не признает, что в психоанализе со стороны аналитика не происходит никакой работы. На деле работает только анализант. Лаканом всё время повторялось, что в анализе работа происходит на стороне анализанта — а точнее, на стороне его бессознательного. Аналитик — это проектор, стена, на которую ложится бессознательное пациента. Но за эту работу анализант не получает никакого признания. Аналитик, в свою очередь, может присвоить труд анализанта и сделать статью или книгу, которая затем прославит его и подарит ему символический капитал. Вспомним и Фрейда, например, публикации им случаев Человека-Волка и других. То есть мы имеем дело с тем, что можно было бы по-марксовски назвать отчуждением. Согласитесь ли Вы с тем, что психоаналитикам стоит обратить внимание на этот вопрос?

Г.Т.: У моего ответа будет две части.

Верно, в анализе мы обнаруживаем асимметрию. У анализанта есть своя зона ответственности, связанная с определённым преобразованием, над которым аналитик не властен, так как не он его производит. Аналитик способствует, служит посредником. И это одно из достоинств лакановского психоанализа — его созвучность идеям политической организации, где активисты способствуют самоорганизации рабочего класса.

Но, отказывая аналитику в праве называть свою деятельность трудом, мы скрадываем материальную реальность практики. Аналитики работают, продают свой труд за деньги, платят счета и налоги. Неравное распределение средств и властная динамика в профессии сохраняются: например, неплатежеспособные пациенты не могут проходить анализ. Поэтому нам не следует смешивать уровень работы бессознательного в кабинете и уровень трудовой деятельности аналитиков.

Лакановские сообщества пользуются этим неправильным сращением, чтобы маскировать классовые отношения в психоанализе. Настоящее противоречие возникает там, где мы пробуем улучшить условия для анализантов и их автономной трансформации. Поэтому нам необходимо настаивать, что аналитики всё же трудятся. Ведь классовые отношения в психоанализе — один из основных уровней противодействия улучшениям.

П.О.: Я хотел бы от себя добавить к дискуссии пример. В лакановском сообществе высказываются сомнительные экономические идеи, когда прикрываются положением о том, что аналитики не производят никакой работы. Например, [Жан-Клод] Малеваль пишет, что психоаналитики не обязаны платить налоги, например, на добавленную стоимость, именно потому что они не трудятся и не создают никакой добавленной стоимости.

Это ещё одна сторона работы упомянутой идеологемы, которая в этом случае призвана, однако, не эксплуатировать анализантов активнее, но скорее скрыть, вывести отношения анализа из социально-экономической плоскости.

Ещё, на мой взгляд, мы входим в заблуждение, когда говорим, будто аналитик не более чем экран, на который проецируются фантазии и бессознательное анализанта. Звучит, будто это очень лёгкая профессия, и требуется лишь приходить в кабинет и в основном молчать. Но подобрать подходящий момент для вмешательства в речь анализанта, акцентировать что-то в ней — вот, что самое трудное. Нужно много подготовки и образования, супервизий, а также и денежного ресурса, который пойдёт на все эти вещи.

Так что заблуждение из положения об аналитике как о поверхности для проекции противоречит материальной истине ситуации.

Психоанализ и активизм

ВОПРОС: Габриэл, спасибо за Ваше сообщение. Позвольте также поблагодарить за то, что поднимаете вопрос о том, как лакановский психоанализ может быть расположен относительно политики, а также политического активизма, в частности. Уже продолжительное время этот вопрос для меня болезненный, так как я пациент и аналитик в одном лице.

У меня возникло пока что два вопроса:

Не могли бы Вы подробнее рассказать о вашем опыте в Бразилии?

Вы предлагаете способ считать аналитика и анализанта за одно, прибегая к марксистской модели семьи как производственной единицы. В анализанде Вы видите будущего аналитика, который в процессе анализа или же в его конце непременно сделает вклад в психоаналитическое знание, когда представит его сообществу. Но что Вы думаете об анализандах, что не собираются связать своё будущее, свою жизнь с психоаналитической практикой? Так как хотя мы иногда говорим, будто любой анализ имеет свойства дидактического, на деле ситуация часто выглядит иначе.

Г.Т.: Спасибо за Ваши вопросы, Елена.

Что касается первого пункта, моего опыта в Бразилии: я работаю аналитиком около десяти лет. Я начал клиническую практику изнутри политического активизма, отправляясь от участия в нём. Он был связан с захватом зданий, помещений, как это также называют, созданием сквотов. Затем я перешёл к частной практике, принадлежал к ряду лакановских организаций и на данный момент не вхожу ни в одну.

Мне сложно определить, о чём из этого Вам было бы интересно узнать подробнее. Но скажу, что последние пять-шесть лет я тружусь на пути коллективной организации аналитиков — и не на основе их ориентации, будь то лакановская или юнгианская, а на основе улучшения рабочих условий, задачи сделать ежедневную работу клинициста проще. Так как здесь, в Бразилии, многие аналитики работают в довольно нестабильных, прекарных условиях. Если Вас интересует ещё что-то конкретное, спрашивайте.

ВОПРОС: Опишите, пожалуйста, как Вы совмещаете работу аналитика и политический активизм?

Г.Т.: В моём случае они оказались связаны, когда я столкнулся с весьма определённой проблемой в Бразилии. Мне хотелось, чтобы активистам полагалось лечение настолько же полное, что и в моём случае. Многие политические организации предоставляют краткосрочные курсы визитов к психотерапевту, групповые сессии, но редко идёт речь об анализе бессрочном. Это сложно реализовать.

И моим желанием было это изменить, предоставить возможность бессрочного анализа, какой был у меня, и который имел бы перспективу становления психоаналитиком. Эта проблема тоже в конечном счёте подтолкнула меня к написанию книги.

Здесь мы подходим ко второму вопросу. Если посмотреть с точки зрения этой проблемы, то преобразование теории до некоторого уровня революционности её не решит. Задача в том, чтобы придумать, каким образом психоаналитикам сохранить свою практику, когда они принимают неплатёжеспособных пациентов. Как ответить на спрос экономически доступного, «дешёвого» психоанализа?

И второй пункт: одновременно с этим как научиться обеспечивать свободную ассоциацию в работе с людьми, не знакомыми с психоаналитической культурой или не принадлежащих среднему классу? Как следовать правилу свободных ассоциаций, когда снаружи слышны звуки выстрелов? Это непросто. Или как обойти фактор расового напряжения? Для этого требуется проделать работу как аналитику, так и анализанту.

Завершу ответ так: почему я прибегаю к критическим инструментам феминистского марксизма? Рабочая сила не является атрибутом индивида. Она создаётся при одновременных усилиях множества людей. В это входят домашний труд, репродуктивный труд. Всё это нам подсказывает, что нам предстоит ещё многое узнать о свойствах труда, разных аспектах рабочей деятельности, которые исследуют разные области знания. Ведь у психоанализа нет специфических для этого инструментов.

На данном этапе напрашивается два варианта решения: либо анализанты бессознательно подействуют на ситуацию сами, как было мной описано в ответе на первый вопрос, либо уже мы как аналитики должны будем сильнее желать этого решения, сильнее держаться за возможность анализантами продолжать лечение. Вместо того, чтобы заявлять, мол, анализ здесь не состоялся.

Дело не в том, что каждый анализ дидактический, но в том, что каждый анализ им мог бы стать. И наличие такого горизонта в анализе коррелирует с эффективностью лечения. В ответ на это пациентами устанавливаются с анализом отношения.

Исследовательские границы и функция психоанализа как дисциплины

ВОПРОС: Имеем ли мы право с клинической точки зрения психоанализа оценивать общественные процессы и давать на все действия обществу условные диагнозы, если психоанализ, на мой взгляд, создан как инструмент для индивидуальной работы и как область человеческого знания становится реальным исключительно в момент общения аналитика и анализанта? То есть он как бы материализуется только там.

Г.Т.: Начну с того, что множество дисциплин занимается анализом общества и производит свой вклад в наше знание о нём. Эти дисциплины обычно либо описывают собственный отрезок действительности, ограниченной их практикой, либо разрабатывают метафоры, применимые сразу в множестве сфер.

К примеру, физики могут нам рассказать о гравитации, энергии, то есть описать физические свойства мира. Но эту идею, понятие энергии, мы также можем позаимствовать в качестве метафоры для решения проблем в других областях. И между двумя этими режимами нам следует уметь различать.

Я считаю, что психоанализ способен быть полезным в обоих режимах. У него есть ресурсы для описания состояния его собственной практики. Он может нам сообщить, если в клинике происходит что-то новое или если что-то препятствует нашим попыткам её улучшить. Но также он способен и на производство новых метафор, которые представители других дисциплин могут с пользой позаимствовать в своей работе.

Однако стоит помнить о сдержанности в употреблении метафор. Не существует никакой “глобальной либидинальной экономики”. Всё человечество не подсоединено к либидо как некой “нью-эйдж”-версии всепроницающей энергии, как если бы все люди просто были настроены на одну и ту же радиоволну. Дело ограничивается тем, чтобы предлагать мышлению соответствующие задачам образы.

Мне не кажется, что возможно, основываясь на клиническом материале, делать подобные глобальные заключения либо же предъявлять социальные диагнозы обществу. Не в последнюю очередь как раз потому, что в анализе пациенты претерпевают трансформации в искусственном пространстве кабинета, то есть ведут себя иначе, не так, как в повседневности. На основе этого материала невозможно делать обобщения на счёт положения в обществе в целом.

В завершение скажу, что в многих дисциплинах, в том числе в психоанализе, выражена тенденция: когда наша собственная теория не работает на создание новизны в рамках нашего поля, мы обычно обращаемся за помощью к другим областям. Уже некоторое время психоанализ пытается доказать свою значимость в целом, выстраивая значение, которое он имеет для знания других дисциплин, а не своего собственного.

Гендер, пол и сексуальность

ВОПРОС: Я хотела бы поблагодарить Габриэла за политический жест внутри лакановского теоретического поля. Этот жест является не только критическим испытанием пределов теории, но и важным материальным жестом создания чего-то не существовавшего ранее.

Мне, вслед за многими, кажется, что в подобном переучреждении с учётом политической чувствительности и позициональности теоретиков, аналитиков, остаётся важным вопрос бинарности матрицы пола в психоаналитической теории — именно изнутри лакановского поля, а не извне. При этом, как кажется, гендерная и феминистская теория могут выступать инструментами теоретического инспирирования.

И здесь мы можем говорить об очерченной в книге эпистемологической аррогантности психоанализа, блокирующей диалог дисциплин. И я хотела бы спросить о том, как Габриэл видит это обновление бинарной матрицы психоанализа, с учётом существующих её критик, и как в контексте этих критик мы можем смотреть на предпринятое им в книге переписывание формул сексуации, на перевод инаковости в бесконечность?

Что такой жест может дать нам для проблемы пола, для попыток преодоления теоретического кризиса пола, как он наметился в клинике и культуре?

Г.Т.: Изначально в книге планировалась глава на эту тему, но я решил подождать, так как мне показалось, что эти вещи требуется более глубоко проверить в обсуждении с другими группами, разными феминистскими инициативами: подходит ли этот подход для запуска дискуссии?

Но соглашусь, что существующую на этот счёт дилемму возможно, как я делаю это в книге, рассмотреть в свете ограниченности принципа инаковости и его преобладания в исследованиях пола, гендера и сексуальности.

Во-первых, скажу, что эта проблема по-разному преломляется в теории и практике. На уровне теории психоанализ действительно придерживается некоторого вида бинарного разделения, где он имеет дело с категориями мужского и женского. В клинической практике это выражено заметно меньше. Так что я хотел бы отдать предпочтение клинической перспективе.

Рассмотрев проблему в этом измерении, мы сможем её обрисовать подобно тому, как я это уже сделал ранее. Представим пациента в кабинете, и пациент высказывается о некой инаковости, не похожей на половое различие, как мы привыкли его себе мыслить, отличной от него.

В этом случае выходит, что наше аналитическое слушание не располагает ресурсом с этим работать. Оно не способно определить, фантазия это или же что-то новое. На мой взгляд, мы можем сохранить чуткость к затруднениям, что люди испытывают, когда желают, любят, вступают в отношения с другими.

Я считаю возможным мыслить эти затруднения без привязки к какому-либо делению, бинарному или иным. Вместо этого предположим, что эти затруднения, как и различие в субъективном способе желать и любить кого-либо, возникают просто из факта, что этот кто-то — не вы.

И тогда клиницист будет обязан слушать пациентов, обращая внимание на то, как это различие и эти затруднения разворачиваются в каждом отдельном случае.

И в качестве отступления скажу: в ежедневной практике психоаналитики очень редко обращаются к лакановской теории сексуации. Не так уж много она даёт клиницисту. Возможно сказать ещё многое об этом предмете, но достойное продолжение дискуссии обеспечит, как мне кажется, то, если мы изменим наши понятия и подход.

Популярность психоанализа

ВОПРОС: В развитие одного из Ваших тезисов про язык психоанализа: я работаю в транзактном анализе. Одна из идей Эрика Бёрна заключалась в том, что он хотел сделать транзактный анализ более понятным для непрофессионалов.

В итоге это привело к тому, что есть два дискурса транзактного анализа: профессиональный и обывательский. Если первый развивается, то во втором воспроизводится одна и та же информация из работ, написанных в шестидесятые-семидесятые года.

Сейчас мне как профессионалу это разнообразие кажется проблематичным, так как происходит размывание содержания категорий. Что Вы думаете по этому поводу в контексте психоанализа?

Г.Т.: Итак, скажу, что мне не так много известно из теории транзактного анализа, как и о его современном положении. Если есть какая-то научная, профессиональная литература по этой проблеме, я бы с интересом с ней ознакомился.

Поэтому в своём ответе я сосредоточусь на лакановском психоанализе и несколько иной ситуации. Это разграничение вызвано тем, что по определённым соображениям лакановский психоанализ остаётся приверженным идее личного анализа как торной тропы на пути становления аналитиком.

Аналитик и анализант для него — фигуры не столь далёкие, если оценивать их навыки или статус. Лакановский психоанализ как дисциплина, на самом деле, не разделяет взгляд, при котором требуемые знания и навыки аналитик приобретает посредством обучения. Считается, что аналитик получает подготовку в ходе собственного анализа.

Что говорит о потенциале обретения психоанализом широкой популярности [popular]. Для меня очень важен этот аспект, так как-то, что я осмысляю в книге в виде теории, не ново, не мной изобретено. Оно уже состоялось, я вижу это в работе ряда клиницистов.

Мы имеем дело с практикой, что порой развивалась как бы в тишине, по-настоящему не имея отражения в теории. С учётом сказанного, как мне кажется, нам стоит держаться этого состоявшегося, более открытого к людям [popular] практического подхода.

Нынешний профессиональный дискурс психоанализа, пресловутый официальный дискурс, на мой взгляд, слишком нединамичен, а потому не способен работать с новизной.

Подводя итог, вернусь к тому, чем я завершил своё сообщение. Большая часть проблем, не затрагиваемых теорией, находит выражение в повседневной практике психоаналитиков. И сейчас, как мне кажется, у нас есть шанс усовершенствовать теорию, если мы включим в неё вопросы классовой борьбы, материальных трудностей, с которыми мы как аналитики сталкиваемся в практике.

Здесь у нас больше шансов, чем в попытках переизобретения теории, обусловленных революционными или иные политическими интенциями. Я нахожу эту особенность психоанализа (характерную, как минимум, для лакановского) замечательной — наличие этого зазора.

Добавлю, что работа психоаналитиком, на самом деле, не самый высококвалифицированный труд. Бывают трудные случаи, да. Но в целом справляется и дилетант. И это делает её открытой великому множеству людей. Возможно, большему, чем некоторым аналитикам хотелось бы.

Жижек и новые означающие

ВОПРОС: Жижеком и Лаканом предлагались теории так называемых «новых означающих», вопрос их учреждения. Что Вы думаете об этой концептуальной линии? Возможно ли её дальнейшее плодотворное развитие?

Также я заметил некоторый конфликт, так как Вами сегодня говорилось больше о материальной стороне вещей, тогда как в книге также предлагаются некоторые теоретические решения и структурное рассмотрение проблем. Как эти два направления — разработка теории и внимание к материальным проблемам — могут сочетаться?

Г.Т.: Хорошо, что Вы спросили, потому что судьба вопроса о «новых означающих» показательна. Вот что обычно происходит в теориях, где мыслят преобразование в терминах инаковости или языка. В общем, это верно в случае тех, что построены на различии прежде всего.

Должно быть понятно, что Жижек выступает именно за необходимость учреждения нового — ввиду отсутствия у нас средств описания радикальных трансформаций в рамках психоанализа. Но призыв к учреждению нового и призыв к порядку со временем становятся слишком неразличимы. И вдруг вы начинаете жаловаться на протестующих и активистов: вы говорите, что они оставляют за собой беспорядок, что нам нужно вернуться к прошлой точке.

В этой ситуации невозможно сказать, идёт ли речь о старом порядке или же о каком-то новом, лишь воображаемом, так как у нас нет дискурсивных средств его описать. Поэтому я и правда здесь вижу проблему: что-то толкает неофициозных лаканистов иногда сближаться с консервативной платформой. Они это делают не из злого умысла, но по причине, что теория слишком закрыта — она не допускает плодотворного облика в подобных дискуссиях.

П.О.: Предложу дискуссии ещё такой аспект. Возможно, имело бы смысл немного развернуть ранние указания на организацию в коллектив в свете проблемы масс. Потому что мы знаем, что лаканисты на этот счёт говорят: когда протестующие пытаются организоваться, мол, это в сущности нечто дурное. Поскольку любые организации масс и иные формы солидарности работают как фантазматические образования — и, входя с ними в отношения, мы подвергаем забвению пресловутое радикальное одиночество субъекта вместе с упомянутой картиной радикальной инаковости.

Если я всё правильно понял, тезис таков: Жижек хочет изобрести нечто новое, в то же время сохраняя приверженность прошлой лакановской логике означающего. В попытке указать на возможный облик этого нового он использует старую парадигму. И противоречивость этого хода мысли, наше связанное с ним затруднение происходит из этого.

Г.Т.: Именно так, я имел в виду эту связь. Но остановимся на этом вопросе ещё. Чтобы что-то изменить в этом положении, нам понадобится выработать такую теорию, что сохранила бы и ту функции речи, что придаёт ей категория означающего. Но вместе с этим также мы будем должны определить иные пути, которыми может следовать речь в анализе.

Один из них должен будет отсылать к учреждению новых аксиом. Процесс их учреждения, как видится, будет связан с возникновением чего-то нового — такого, что нельзя списать логикой означающего. На данный момент психоанализ таким разделением не обладает.

И отвечу на вторую часть вопроса, касавшуюся предположительного конфликта: мне не кажется, что здесь представлен отмеченный настоятельностью конфликт. Мне лишь кажется, что книга — не самое подходящее средство для того, чтобы заниматься политикой. В книге сподручнее предложить некоторые теоретические вопросы и обсудить их.

Когда вы занимаетесь политикой, на мой взгляд, лучше это делать, взаимодействуя с людьми и собираясь для дискуссий. Так что какие-то из них не вошли в книгу. Здесь, как кажется, звучит скорее вопрос о совместимости теории и политики. И исходя из предложенной в книге перспективы я считаю, что они скорее совместимы.

ПО: Итак, я бы тоже хотел задать пару вопросов. Пока я слушал ответ на последний вопрос о материальной стороне обсуждаемых трансформирующих практик и о теории, мне пришла в голову мысль. Потому что со стороны выглядит так, будто в книге проповедуется идея вернуться к Фрейду вновь.

Это его же идея: дисциплина должна переизобретаться с каждым отдельным случаем. И эту основополагающую функцию случая — и, соответственно, категорию аналитического опыта — как кажется, и имеет место попытка реанимировать. Только посредством неожиданной инъекции марксизма.

Разверну: согласно этому, с одной стороны, у нас есть клиника и имеющие в ней место случаи, что должны толкать нас переосмыслять теорию вместе с тем, как мы понимаем и практикуем анализ вообще. Однако должны быть и случаи, что не имели место, которые, по всей видимости, не нашли способ реализоваться как случай. И мы должны стремиться это положение преодолеть.

Оно напоминает известную мысль под названием «ошибки выжившего». И в рамках этой самой ошибки мы строим теорию на основе вещей, которые нам известны, тогда как нам следует также иметь в виду всё то, о чём нам не довелось узнать. А также задать себе вопрос: почему, каковы были условия, не допустившие возможности нам услышать эту неучтённую речь? Чем объяснить, что правило свободных ассоциаций не распространяется на тех, кто живёт под обстрелом, людей, годами страдающих в условиях авторитарного режима, всех других форм угнетения?

Вот примерно, как я понимаю, то, к какому смещению в мысли идёт призыв. Во-первых, это повторение фрейдовской идеи о психоаналитической теории — идеи о том, что она, будучи радикально открытой, призвана перестраиваться в ответ на любой клинический случай. Но также эту идею необходимо сделать ещё радикальнее: так что в переустроении психоанализа мы должны быть внимательны и к случаям, что не имели место, которым не позволили случиться, будь то по политическим или любым иным внешним причинам.

Как мне кажется, это отличное направление развития.

Г.Т.: Позвольте мне немного перетолковать сказанное. Напротив, как мне кажется, дело не в том, чтобы учитывать все те случаи, что не имели места, но, бесспорно, в факте, что имеется множество случаев, находящих себе путь в кабинет, однако не существующих для теории.

Множество людей живут в нестандартных условиях, так что аналитики вынуждены много экспериментировать. Напомню, что в среде лакановских аналитиков никто не поднимал вопрос дистанционного анализа, пока экономические причины не заставили им заниматься всех. И сразу же онлайн-анализ стал чем-то нормальным, тогда как некоторые уже какое-то время практиковали его — и за это на них смотрели косо.

Поэтому я бы переопределил этот конфликт так: с одной стороны, случаи, существование которых допускают, и они встраиваются в теорию; а с другой стороны, случаи, которые, хотя имеют место, мы не говорим о них и не знаем даже, как это делать.

Эта проблема действительно важна для будущего нашей дисциплины. Также этот вопрос иллюстративен в смысле того, как политика и идеология вторгаются в психоанализ, так как именно они поддерживают вышеупомянутый рубеж, за который не допущенные в теорию случаи из уже сложившейся практики не могут ступить.

Поэтому в кабинете психоаналитики не так уж привержены бинарным схемам на тему пола и сексуальности. Они умеют адаптироваться, в том числе экономически. Поэтому они хорошо знают цену своей практике, свою финансовую нестабильность. В теории все эти вещи просто растворяются.

В заключение скажу, что вообще-то это типичная проблема, с которой сталкиваются люди всех профессий. Почти все вынуждены иметь дело с напряжением между тем, что от них в действительности профессионально требуется, и тем, что существует в глазах рынка и государства.

П.О.: Я полностью согласен. Кстати, это ровно то, с чем мы столкнулись с Владом в ходе нескольких встреч с обсуждением разных глав книги, что мы проводим последние пару месяцев.

Мы обсуждали денежные отношения с разными клиницистами, и эта драма была вполне ощутима. Когда мы занимались обсуждением вопросов в абстрактном виде, то эти лакановские аналитики, клиницисты, воспроизводили все известные догмы, сводящиеся к тому, что для анализанда оплата должна быть ощутимой. Это должна быть некоторая значимую для этого субъекта сумма, так как в анализе деньги работают как привилегированное означающее.

Одновременно с этим от них исходили разные практические замечания, пересказы случаев из практики, которые демонстрировали несостоятельность ранее высказанных теоретических принципов. Например, они делились тем, как выстроена их работа: то есть практикуется и бесплатный анализ, иные даже платят анализанду, если приходится. Об этом на свой счёт и насчёт некоторых своих непосредственных коллег признавался один клиницист.

Конфликт между тем, что люди делают, и тем, что, как им кажется, они делают, — и правда налицо. Некоторые аналитики сообщали, что не принимают никакие формы оплаты, кроме наличной, так как наличные имеют особую ценность. Но при этом во время ковида они беспрепятственно принимали банковские переводы. И это ощущалось как некоторого рода лицемерие.

Наверное, нам не стоит это относить на личные качества аналитика, но выводить из упомянутой идеологической структуры, этого зазора между теорией и практикой.

Г.Т.: Да, согласен со всем.

Практика психоанализа в экстремальных условиях

ВОПРОС: Я долго жила в Палестине и недавно переехала в Украину, где заметила между ними много общего. Так как я аналитик, мой переезд был вызван не только тем, что я социальное и политическое существо, но также моим острым желанием помещать мою практику в центр свершения видов пограничного опыта — как места, где идёт война, места, где люди что-то переживают сегодня.

Я принимаю как людей, участвующих в боевых действиях, так и тех, что живут в тяжёлых условиях. Люди этих категорий часто впоследствии приходят в анализ, хотя у большинства, конечно, сейчас другие заботы. С некоторыми из них я работаю уже сегодня, и в ходе сессий они, особенно военнослужащие, мало касаются своего настоящего опыта, отдавая предпочтение другим предметам.

Можете ли Вы дать этому объяснение? Не кажется ли Вам, что когда у нас нет доступа к объекту подобного пограничного опыта в реальном времени, мы как аналитики что-то упускаем? Решаемая ли это проблема?

Г.Т.: Вы говорите о крайне сложных вещах. В подобных контекстах, то есть касающихся пограничного опыта, часто смешивают две проблемы. Есть вопрос того, как в анализе могут разместиться трудности, связанные с социальным угнетением и крайним бедствием. Также есть аналогичный вопрос, касающийся политических движений.

Это необязательно проблемы одного рода. То, почему люди не говорят о насилии или переживаемых ими потрясениях, необязательно совпадает с тем, почему люди не говорят о своей роли в политическом действии или о личных политических ожиданиях.

В особенно отчаянных обстоятельствах эти два момента, как будто, переплетаются. У Бразилии долгая история, отмеченная эпизодами насилия, диктатуры и практикой пыток. Уровень убийств в трущобах, сопоставимый с современными зонами боевых действий, говорит, что это прошлое никуда не ушло. Обычное дело, когда личный анализ не включает или оказывается не способен на должном уровне работать с этими переживаниями.

Иначе дела обстоят с вопросами вовлечённости в политику и трудностями на поприще политической мобилизации. Многие анализанты, по крайней мере в Бразилии, считают возможным в личном анализе решать также проблемы коллективного свойства. Так что посредством интервенций и интерпретаций аналитику может оказаться необходимым двигать их в противоположном направлении, рекомендовать им высказать свой запрос в другом, более подходящем для этого месте.

Клиницисту, особенно в работе с активистами, может быть довольно сложно расположиться между этими различными измерениями, поскольку насилие и политика заставляют всё смешаться.

Работа усложняется наличием и третьей проблемы: когда в ход случая вмешивается чистая катастрофа. Она, обличаясь в социальные кризисы и природные бедствия, где не воздействуют на субъект целенаправленно — как в случае полицейского насилия, пыток, или политических обязательств — может прийти, например, в виде наводнения.

В таких условиях аналитику бывает сложно сориентироваться. Мне казалось порой, что мне как аналитику нужно уметь ослабить хватку и просто быть с анализантом. Возможно, чем-то помочь.

Таким образом возможно сохранить аналитическую связь на будущее. Не могу поделиться с вами точным рецептом, но скажу — очень важно уметь различать между этими тремя уровнями. Такое понимание должно работать на то, чтобы дать каждому случаю правильно развернуться.

П.О.: Я хотел бы кое-что уточнить о тактике аналитика в случаях природных катастроф. Получается ли так, что аналитику следует отсылать анализантов быть вместе с семьей, друзьями, своим местным сообществом, чтобы они могли вернуться в анализ позднее? Или имелось в виду, что аналитику следует не так истово стоять на аналитической позиции и постараться поддержать анализанда?

Г.Т.: Скорее второе. Пару лет назад я принимал пациентов, проживавших в местности, где произошло крупное наводнение. Погибло много людей, многие лишились домов. Эти анализанты хотели продолжать анализ в условиях, где они были практически по пояс в воде. И было ясно, что это неподходящие условия для решения задач анализа, когда их актуальные проблемы хотя бы частично не учитываются в процессе.

Я имею в виду не только то, чтобы оговорить эти обстоятельства, но я, как и многие, также старался им по возможности помочь. Когда ситуация изменилась, то мы продолжили как прежде.

Поймите, что попытка работать в таких условиях недвусмысленно говорит о сопротивлении катастрофе, но не её психической выработке. Когда вы находитесь по пояс в воде и рассуждаете о ваших отношениях с отцом, то происходит что-то явно не то.

ВОПРОС: Не кажется ли Вам, что, жертвуя пациенту деньги или помогая ему найти укрытие, Вы делаете продолжение анализа невозможным? И тогда с концом анализа Вам, возможно, необходимо отправлять анализанта к другому специалисту?

Г.Т: Говоря коротко: конечно, это возможно. В большинстве профессий это так. Допустим, вы продаёте хлеб, и должно быть очевидно, что помогая кому-то в этот момент, вы не работаете как продавец хлеба. В другой день вы продолжаете без проблем выполнять свою работу, продавая этим людям хлеб. И люди способны различать между этими двумя режимами.

Проблема возникает, если вы идёте на этот шаг из чувства контр-переноса, из подобного рода идентификации. Но это задача психоаналитика — уметь сохранить аналитическую дистанцию. Если занятие иных позиций и возврат к аналитической вызывает сопротивление, то аналитик должен уметь справиться с этим затруднением.

Вернуться в анализ может быть нелегко, но здесь нет ничего невозможного. Как раз ситуация, при которой психоанализ превращается в преграду для намерения помочь другим, и должна заставить нас задуматься.