Вот книжный полк, неясно, впрочем, на марше ль, на привале ли? Шеренгой вытянулись роты собраний сочинений, отдельные тома щеголяют цветными мундирами корешков, но где-то зияют и проймы: кто-то самовольно привалился бочком, кто-то плашмя повалился по двое, по трое на прикроватную тумбу, на пол, кто-то прилег на столе.

Стол как театр военных действий: массивный, землистого цвета, словно пересеченная местность, завален объектами (этот текст, отчасти, их приблизительная инвентаризация и топография разом) и объедками (об этом отдельно), среди которых и огарок церковной свечи, завощёный в миниатюрный медно-медовый подсвечник, и несколько пузырьков с эфирными (лаванда, лимон, бергамот и сосна) маслами, и светильник-пузач из цветного стекла (привет эпохе диско), и несколько авторучек, и кипа тетрадей, и босой пылесосящий дед, впрочем, этот уже на полу, по соседству со связкой ключей, с треснутым телефоном, с кремом для рук в желтой пластмассовой банке, с парусиновыми башмачками, со стопкой дисков Дэвида Боуи (от Black Tie White Noise до Heathen), среди которых я выделяю Heathen, хотя раньше, студентом, любил Outside, а Heathen’ом был недоволен, но это ведь госпелы — в самом первом значении слова — последнего европейца в послезакатном мире, почти молитвы ушедшему Богу, и ореховый шарф, и ореховый шкаф вдвое старше меня, он стоял тут, когда я впервые читал Э.А. По и «Про Это», в нём отсвечивал вслух во весь рост тот же свет фонаря, когда я, с поврежденной спиной, лежал тут же, в комнате, только без французских масел, а книжных солдат было вчетверо меньше и, начитавшись Кафки, слушал скандальные серенады за дверью одну за другой, и литавры разбитых тарелок, и флейты женского воя, и плачущий скрип половиц по утрам и, перепив корвалола (советский лауданум), мечтал и мечтал о том, как в окно ко мне влезет воображаемая подруга, как прикусит губу вылитой Николь Кидман.

Так и было потом, декаду спустя, я, студентом, смущаясь от строгости мамы (впрочем, мнимой), приглашал свою девушку ночью в окно, а наутро прятал в том самом шкафу, ну, а ночью мы просто лежали, обнявшись, я, быть может, ласкал неумело её налитую грудь, но и только. Я был вовсе невинный и чистый тогда, а она проживала недавний разрыв с сердцеедом, поэтом, повесой. Так вот, этот ореховый шкаф (и окно, и невинные ласки эти), шкаф с подругой внутри — кандидат на роль финальных цветов из романа Флобера, вот поэтому я и вписал сюда этот мелкий сюжет без имён и названий, а всё — шкаф, всё — окно, всё — фонарь, всё — безумные книжные роты, что кружат по краям моих снов, как цветы у Чайковского, в вальсе, трогают мои сны. Снежный вальс, снежный вальс, как его я любил, как люблю, и все ждал, и ребёнком, и старше, подростком, ликовал: вот пошёл, наконец, первый снег: я гулять и дышать, фонарями в снегу упиваясь до ночи, а теперь поясницу надежно закутая в шарф, покурю на балконе, выпью бальзама и лягу. И темно. Покатится слеза. По стеклу. Запотело. Занавески обнимут по-сестрински свет фонаря, заместителя лунного света. Голубеют, желтеют окна в ночи. И немые свидетели, полчища книг, и шаги за окном, словно строчки вот эти, один за другим, и слова так и льются потоком машин по ночному проспекту.