О западном взгляде на пространство опыта
Александр Романович Лурия в своем тексте «Культурные различия и интеллектуальная деятельность» на основе эмпирического материала рассуждает о давней междисциплинарной проблеме соотношения культуры и интеллектуальной деятельности человека. Анализируя полевой материал из Узбекистана и Киргизии 30-х годов (как районов, где ещё были сильны традиционные устои аграрной жизни в отсутствие начального образования), а также обращаясь к исследованиям других ученых (психологов и антропологов), он не соглашается с универсалистской парадигмой в той части, где она постулирует врожденность «логических ощущений» (способности к определенным логическим операциям), однако делает это он базируясь на таких аналитический предпосылках, которыми, как мы увидим дальше, оказываются культурные (или сетевые) стратегии упорядочивания означающих, являющиеся эпистемным конденсатом материальной и символической истории западных обществ, с чем исследователь косвенно соглашается, но что всё же искажает его выводы и затемняет возможность произвести более глубокий компаративистский анализ, так как был недостаточным образом оценен масштаб, происхождение и структура этих стратегий.
Сейчас я хотел бы заострить внимание не на их отличии от нас, а на нашем процессе различия через различие культуры иной, другими словами, я собираюсь произвести этнологическую рефлексию в
Для этого необходимо целиком процитировать следующую беседу с информантом из статьи Лурии:
«Можно проиллюстрировать эти трудности следующими протоколами беседы с 37-летним жителем кишлака. Мы предъявили силлогизм: «Хлопок может расти только там, где жарко и сухо. В Англии холодно и сыро. Может ли там расти хлопок?»
«Я не знаю».
«Подумай об этом».
«Я был только в Кашгаре. Ничего больше я не знаю».
«Но на основании того, что я сказал, может ли хлопок там расти?»
«Если земля хорошая, хлопок будет там расти, но если там сыро и земля плохая, он расти не будет. Если там похоже на Кашгар, он там тоже будет расти. Конечно, если почва там рыхлая, он тоже будет там расти».
Затем силлогизм был повторен.
«Что ты можешь заключить из моих слов?»
«Если там холодно, он не будет расти. Если почва хорошая и рыхлая — будет».
«Но на какую мысль наводят мои слова?»
«Знаешь, мы — мусульмане, мы — кашгарцы. Мы никогда нигде не бывали и не знаем, жарко там или холодно».
Был предъявлен другой силлогизм.
«На Дальнем Севере, где снег, все медведи белые. Новая Земля — на Дальнем севере. Какого цвета там медведи?»
«Медведи бывают разные».
Силлогизм повторяется.
«Я не знаю. Я видел черного медведя. Других я никогда не видел. В каждой местности свои животные — если она белая, они будут белые, если желтая — они будут желтые».
«Но какие медведи водятся на Новой Земле?» «Мы всегда говорим только о том, что мы видим. Мы не говорим о том, чего мы не видели».
«Но на какую мысль наводят мои слова?»
Силлогизм снова повторяется.
«Ну, это вот на что похоже: наш царь не похож на вашего, а ваш не похож на нашего. На твои слова может ответить только кто-то, кто там был, а если человек там не был, он ничего не может сказать на твои слова».
«Но на основе моих слов: „На севере, где всегда снег, медведи — белые“, — можешь ты догадаться, какие медведи водятся на Новой Земле?»
«Если человеку шестьдесят или восемьдесят лет и он видел белого медведя и рассказал об этом — ему можно верить, но я никогда его не видел, и потому не могу сказать. Это мое последнее слово. Те, кто видел, могут сказать, а те, кто не видел, ничего сказать не могут».
В этот момент в разговор вступил молодой узбек: «Из ваших слов понятно, что медведи там белые».
«Ну, кто же из вас прав?»
Первый испытуемый отвечал; «Что петух умеет делать, он и делает. Что я знаю, я говорю, и ничего кроме этого».
Результаты этой и многих других бесед показывают, что в решении логических задач у испытуемых преобладают процессы аргументации и дедукции, связанные с непосредственным практическим опытом. Эти люди высказывали совершенно верные суждения о фактах, о которых они знали из своего непосредственного опыта; в этих случаях они могли делать выводы согласно законам логики и облекать свои мысли в слова. Однако при отсутствии опоры на свой опыт и обращении к системе теоретического мышления три фактора резко ограничивали их возможности. Первый — это недоверие к первоначальным посылкам, которые не основывались на их личном опыте, что делало для них невозможным использование этих посылок. Второй — это то, что такие посылки не были для них универсальными; они воспринимались испытуемыми как частное утверждение, отражающее лишь единичный частный случай. Третий фактор — это то, что в итоге силлогизмы распадались у испытуемых на три изолированных высказывания, не объединенных единой логикой. В результате испытуемые решали задачу путем догадки или обращаясь к личному опыту. Неграмотные крестьяне могли объективно использовать логические связи, лишь опираясь на личный опыт, однако они не воспринимали силлогизм как прием, помогающий сделать логический вывод».
Лурия делает акцент на практическом опыте как таковом, что и определяет его констатацию «изолированности» рассуждения информанта.
Были предприняты предупредительные меры во избежание европоцентристских установок в анализе и навязывания информантам абстрактных задач, что, опять же, основывается на деликатном нюансировании связей между методологией исследования и практическим опытом информантов:
«Возможность проводить кратковременные психологические эксперименты в полевых условиях была в высшей степени проблематична. Мы опасались, что если мы будем давать испытуемым необычные задачи, не имеющие отношения к их привычной деятельности, то это может вызвать у них смущение или подозрительность. Изолированные тесты, проведенные в такой обстановке, могут дать информацию, искажающую действительные способности испытуемых. Поэтому мы начали прежде всего с установления контакта с будущими испытуемыми. Мы пытались наладить с ними дружеские отношения для того, чтобы экспериментальные задания казались им естественными и ничем не угрожающими. В особенности мы заботились о том, чтобы материалы тестов были тщательно продуманы».
Если Лурия по большей части смог избежать прямого социального смущения и категориального замешательства опрашиваемых крестьян захолустных деревень перед представителями западной метрополии и формой их эксперимента, то, как мне кажется, в первую очередь были упущены пространственные свойства воспринимаемой информации и их семантические особенности для информанта. Мы видим, что часть вопросов заключают себе не столько «теоретическое» удаление решения задачи от практического опыта информантов, сколько буквальное географическое дистанцирование. Этот методологический выбор обусловлен самим экспериментом и понятной наглядностью (как далее станет ясно — лишь для самих исследователей) в этом контексте (попытка выяснить, как работает «логика» крестьянина вне его практического опыта), однако при этом он оказывает непредсказуемые эффекты на поведение информантов. Если для Лурии «Англия» или «Новая Земля» в данных вопросах попросту есть комфортный способ подтолкнуть собеседников к абстрагированию на базе их повседневных сельскохозяйственных категорий (хлопок и животные), то для самих крестьян это дополнительное семантическое поле, затрагивающая их уникальные структуры восприятия пространства и проблему власти в нём. Дело не только в том, что информант цепляется за свой практических опыт, будто намертво вживленный в его пропозиции, но и в том, что он именно распознает эти иные пространства и отдает себе отчет в том, что те, кто опрашивает его, доминируют в них. Изоляция в своём практическом опыте есть именно изоляция, то есть намеренное пространственное самоограничение и отказ в размышлении (или в принятии решения) о чужом, для крестьянина такая задача уже есть «не практический» вопрос не в том смысле, что он буквально не связан с его повседневными практиками, а в том, что это вопрос власти и соотношения силовых полей акторов, конструирующих культурное пространство семантики и прагматики речи здесь и сейчас. Поэтому сложнее всего подвести к верному ответу пожилых информантов, так как их ставка в этом щекотливом вопросе наиболее высокая — даже сама готовность к ответу предполагает некоторую уступку чужакам (как говорится, «играть под их дудку»), то есть шаг в их пространство, где авторитет (символическая фигура) старца сразу же обесценивается, низводится до уровня «провинциального старика».
Поэтому внутри кажущейся прозрачности вопроса о хлопке в Англии нам открывается плотный семиотический комплекс восприятия пространства самими исследователями, их сцепка с колониальными традициями западных государств (в том числе и России с её «внутренней колонизацией»). Возможность рассуждать «абстрактно» и столь легкомысленно представлять географическое есть не только следствие исторических процессов внутри эпистемы, не столько поворот внутри интеллектуальной истории культуры («истории мысли»), но и вопрос экспансии самих обществ, то, как они картографирует собственное распространение, смешение и различие. А это картографирование напрямую зависит от конкретных практик: передвижения, путешествия, узнавания новостей, то есть и от соответствующих им материально-символических структур — железных дорог, автомобилей, самолетов, СМИ, художественной литературы (как минимум — приключенческие романы), наконец, экономических и государственных систем. Теперь и сам исследователь погружен в свой «изолированный» практический опыт взаимодействия с собственной культурой, который он наивно выдает за «абстрагирование» и высокий полет мысли над практикой, достигаемой лишь формальным западным образованием, сконцентрированном на «интеллектуальном развитии». Взлет мысли, который достигается за счет мощных двигателей и сопел западных экономических систем и их экспансии, которые и отправляют западного субъекта в стратосферу колониализма, высоко над «аграрными районами», чтобы свободно и безопасно взирать на географическую перспективу, где можно сравнивать, оценивать, наблюдать и достигать те самые районы или территории (техническая и символическая унификация взгляда на такие сконструированные понятия, как граница, население, ландшафт).
Такой же анализ можно обратить и на те вопросы, где информантов спрашивали о таких категориях, как «орудие труда», «оружие» или «взрослый человек»: мы снова наблюдаем кажущуюся транспарентность исследовательского взгляда и попытку вывести узбеков на «теоретическую почву», которая конструируется в западной культуре и языке в той же степени «практически», как и реальность узбека. Орудие труда и оружие, кованные в жерле западной промышленности и военных компаний, семиотический комплекс детства, возникший только в Новое время в связи с экономическими и символическими трансформациями. Лурия пишет стерилизованное до состояния умозрительной прозрачности слово «силлогизм», однако обитает он в тех полях, где силлогические суждения производятся не в коннотативной пустоте, не в месте прямолинейного решения задач с объектами, но в конкретной комплексной и сложно структурированной реальности, веками конструируемой западными обществами, в процессе дифференциации которой и создается культурные концепция и пространство так называемой формальной логики, факты и артефакты, сам опыт объективации, а также традиция восприятия такого «формального» или «абстрактного» символизма или даже эстетики репрезентации (сциентистское наслаждение «рациональностью»).
Как подчеркивает один из информантов, «нет, все они подходят друг к другу (клещи и три колеса, — прим. паблика). Я знаю, что клещи не похожи на колеса, но они понадобятся, если надо закрепить что-то в колесе», другими словами, он в своей так называемой интеллектуальной деятельности правильно распознает категории и способен оперировать ими логически (что замечает и сам Лурия), но настаивает на собственной структуре объективации, репрезентации и тематической концептуализации реальности со всеми её сгущениями и центробежными силами означающих, а не отказывается от
Всё это подытожит следующая цитата из «Науки в действии» Бруно Латура (где, кстати говоря, уже упоминается данный эксперимент Лурии): «Кумулятивный характер науки поражает наблюдателей; поэтому они и изобрели понятие Великого Различия между нашими научно-ориентированными культурами и всеми остальными. В сравнении с картографией, зоологией, астрономией и экономикой кажется, что всякая этногеография, этнозоология, этноастрономия и этноэкономика специфична для какого-то одного места и удивительным образом не кумулятивна, если остается навеки в узких границах одного времени и пространства. Тем не менее, как только во внимание принимаются циклы накопления и запускаемая ими мобилизация окружающего мира, превосходство некоторых центров над тем, что по контрасту кажется периферией, может быть объяснено без всяких дополнительных различий между культурами, логиками или типами мышления. Большинство сложностей, с которым мы сталкиваемся в понимании науки и технологии, порождаются нашей верой в то, что пространство и время существуют независимо, как неизменная система координат, внутри которой происходят различные события. Эта вера мешает понять, как внутри сетей, созданных для мобилизации, собирания и переорганизации мира, могут рождаться разные пространства и разные времена».
Как видим, Лурия идет в верном направлении изучения культурных основ мышления (1), но будто «не дожимает» и проходит мимо некоторых ключевых обстоятельств того, как, с кем и где производят речь информанты, что может значительно повлиять на итоговые теоретические выводы или вовсе изменить повестку. Я не собираюсь заявлять об универсальности каких-либо логик, которые подавляются у одних обществ и расцветают в других, но стремлюсь подчеркнуть весь тот сложный рисунок культурной детерминации мышления, который имеет не столько универсальную структуру, сколько универсальные способы структуризации, создающие ещё более сложные мозаики культурного восприятия и его языковой репрезентации в разнообразных условиях. Неспособность к силлогическим суждениям («логическим выводам») вне практического опыта? Скорее отсутствие символического права помещать акт своего высказывания в европоцентрическом пространстве и соответственно отсутствие возможности всматриваться в тот горизонт вещей, который доступен субъекту западной культуры. Как удачно писал Клиффорд Гирц, «человек это животное, повисшее в сетях значений, сплетенных им самим».
1. Даже после цитаты Латура, где он исключает «культуру» как черный ящик или волшебный фактор-самообъяснитель различий, всё ещё хочется настоять на применении этого термина в подобном анализе, так как в этом видится эргономичный способ «упаковать» всю специфичную сеть или комплекс материально-символических и социальных феноменов (в том числе и категории латуровской перспективы) в одно понятие. Через артикулируемое расширение и размывание «культуры» мы можем избежать присущих применению этого термина аналитических умолчаний. (+ небольшая история появления Латура в этом тексте).
Используемая (и рекомендуемая) литература:
Антология исследований культуры. Интерпретации культуры. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского Университета, 2006 — 720 с
Латур, Б. Наука в действии: следуя за учеными и инженерами внутри общества. пер. с англ. К. Федоровой, науч. ред. С. Миляева. — СПб.: Издательство Европейского университета в
Лурия, А.Р. Этапы пройденного пути: Научная автобиография. М.: Издательство МГУ, 2001. — 182 с.
