Невролог Оливер Сакс в своей книге «Музыкофилия» рассказывает, что музыка оказывается иногда единственной возможностью для людей, страдающих от тяжелых последствий неврологических заболеваний, таких как инсульты, энцефалиты и т.д., восстановить, пусть и на время, ощущение единства с другими людьми, ощутить полноту жизни. Музыкальные люди, люди с музыкальным бэкграундом, страдающие, к примеру, после перенесенного энцефалита тяжелой ретроградной амнезией и утратой кратковременной памяти, запертые в бессмысленности текущего мгновения, не углубленного перспективой будущего и тенями прошлого, сохраняют свои способности петь, играть на музыкальных инструментах. Подчас это их единственная возможность почувствовать столь естественное для здоровых людей единство собственной личности во времени, ощутить течение времени и его цельность, нащупать устойчивый островок бытия над темной бездной несуществования. Музыка действует на некоторых больных как чудесный эликсир — апатические больные, неспособные уже к проживанию эмоций, так как их мозг глубоко травмирован, вдруг демонстрируют сильные и адекватные музыке чувства; знакомые мелодии пробуждают глубокую эмоциональную память и возвращают признак единства личности тем, кто разрушен амнезией; пение даже иногда дает возможность речи тем, кто поражен афазией и утратил пропозициональную речь, т.е. способность к выражению.

Музыка позволяет разрозненному, распавшемуся сознанию обрести на то время, пока она звучит, цельность. Сама музыка, мелодия — это принцип согласия, форма как гармоничное сочетание разнородных элементов, согласие противоречий, concordia discors. Произведения искусства отличаются от прочих феноменов мира тем, что в них обретает свою наиболее чистую, незамутненную внешним и случайным судьбу форма как структура, как выстроенное и настроенное художником сочетание элементов.

Исключительно сильное воздействие на нас произведений искусства объясняется тем, что они являются обедненной, дистилированной реальностью — там, где в естественных явлениях царит шум и пестрота, в искусстве — ясность очертаний, явленность формы. Нигде, кроме как в творениях рук и человеческого ума, мы не сталкиваемся с формой. Произведение искусства всегда сложно, но его сложность уступает энтропической избыточности естественных явлений, в обилии вариантов существования которых растворяется возможность смысла. Простота искусственного обеспечивает остроту переживаний: своего рода сверхстимуляцию. Музыкальные тембры, к примеру, проще по устройству, чем любой шум, но именно информационная избыточность шума не позволяет переживать его как интенсивный стимул.

Форма как принцип согласия элементов, их системности, пронизывает все страты человеческого существования — наши восприятия, теории, инструменты, что мы производим — все это имеет форму как в обыденном, так и во вполне аристотелевском смысле, некоторую сущность, «чтойность». Ответ на вопрос «что это?» подразумевает очерчивание границ вещи и указание на ее структуру. Однако только в искусстве форма произведения, т.е. то, что создано человеком и для человека, существует не ради чего-то иного, ради практической пользы, но ради самой формы, ради согласия элементов, ради того, что называют незаинтересованной и чистой Красотой. Молоток, клещи, зубило или другие инструменты обладают формой, их можно помыслить как некоторое «что», однако их элементы структурированы не ради создания некой целостности, существующей независимо как некая незаинтересованная и автономная сущность, их устройство подчинено внешней цели — эффективности как инструментов труда. В отличие от подобных инструментов, произведение искусства не определяется внешней необходимостью, его внутренняя гармония продиктована чистой художественной логикой, логикой развертывания формы.

Мелодия как портрет, намеченные границы и выпуклые черты музыкального произведения есть тот способ, благодаря которому звучащая музыка обретает целостность, континуальность, последовательность. Мелодия, сосредоточенная в настоящем, тем не менее заключает в себе собственное прошлое и предвещает спектр возможных будущих развитий — в ней сплетаются воедино все времена; благодаря этому мелодия иногда возвращает целостность сознанию, пораженному тяжелыми формами амнезии. Дементные больные, бывшие до начала своей болезни музыкантами, до поздних стадий развития своей болезни сохраняют способности и любовь к музыке — они поют, насвистывают, играют даже тогда, когда оказываются практически полностью дезориентированы в повседневной жизни. Музыка, вероятнее всего, как сложная деятельность затрагивает и возбуждает одновременно различные отделы мозга, в том числе достаточно примитивные, глубокие, лежащие под корой головного мозга, которые сохраняются, к примеру, и при далеко зашедших процессах болезни Альцгеймера.

У знаменитого американского пианиста Артура Белсама (Бальзама) на фоне болезни Альцгеймера в старости развилась амнезия. Он перестал понимать кто он, где он находится, узнавать людей, которых знал десятки лет. На прощальном концерте в Карнеги-Холл был наготове другой пианист, так как было неясно, способен ли выступить Белсам, который не совсем понимал, ради чего он находится там. Однако Белсам выступил блистательно, как всегда. Критики хвалили игру престарелого пианиста; говорят, она была даже более глубока и прочувствованна, чем обычно.

Люди, утратившие память, эмоции, иногда вдруг начинают играть, как кажется, более глубоко, нюансированно, более тонко, чем до болезни. Как это возможно? Мы привыкли считать, что глубина и содержание исполняемого произведения вносится в само исполнение личностью, памятью, рефлексией, идеями исполнителя. Но как возможно прочувствованное исполнение, когда в силу неврологической или психиатрической болезни от личности остались одни руины? Окружающие вспоминают, что Фридрих Ницше, страстный музыкант, продолжал по много часов с определенным блеском импровизировать в лечебнице на фортепиано даже тогда, когда из–за прогрессирования нейросифилиса утратил способность говорить. Это кажется совершенно контринтуитивным, нам кажется, что музыка — это результат работы цельной личности, результат игры всех способностей человеческого ума — фантазии, биографической памяти, рефлексии и т.д.

Обыкновенно считают, что содержание в музыку привносят исполнитель и слушатель, а под содержанием подразумевают эмоции и наглядные образы, истории, которые, как кажется, рассказывает музыка. На мой взгляд, это неверное представление. Музыка — это в первую очередь движущаяся, динамичная форма, пульсирующее и трансформирующееся во времени согласие звуковых тонов, все, что мы воспринимаем как музыкальные чувства и эмоции, является чисто музыкальным феноменом. Радость, печаль, возбуждение, создаваемые музыкой, напоминают чувства, известные нам по обыденному опыту, однако они являются чисто музыкальным чувствами, лишь сходными по своей внутренней динамике с обычными эмоциями, появляющимися в человеческом общении. Именно поэтому пораженный апатией и дезорганизованный больной оказывается чудесным образом способен на построение музыкального нарратива, который, как кажется, повествует об эмоциях и рассказывает историю, даже когда сознание заболевшего уже утратило способность выстраивать повествование с помощью речи. Музыка как искусство движущихся во времени звуковых форм представляет из себя обособленное пространство, где играют и танцуют чистые музыкальные идеи, мысли, чувства и образы, лишь соприкасающиеся ассоциативно с иными видами сознательного опыта. Музыка говорит звуками, но ничего кроме звуков, организованных в системы, в формы, ничего кроме музыкальной красоты согласия и гармонии, она не высказывает — именно поэтому способность к музицированию может даже раскрываться тогда, когда угасают прочие способности. Когда деятельность иных структур мозга ослабевает в силу болезни, высвобождаются отдельные мощности, возбуждаются независимые центры, ответственные за построение музыкальных нарративов.

Музыка способна пронзать пелены, сковывающие эмоциональную жизнь, преодолевать эмоциональную анестезию, однако это сложный процесс. Когда мы ожидаем от прослушивания произведения интенсивного внутреннего опыта, но сталкиваемся лишь со штилем, нас может охватить чувство пустоты, ощущение боли, которая ускользает от проживания, следовательно, мы можем столкнуться с отчаянием — болью, погруженной в молчание, в невыразимость.

Люди — хрупкие и уязвимые существа, мыслящий тростник, по словам великого и трепетного Блеза Паскаля. Даже то, что мы интуитивно считаем самым близким, нашей единственной собственностью — собственную личность, собственный разум — принадлежит нам с большой долей условности, как об этом ярко свидетельствуют психические и некоторые неврологические заболевания. Сама власть над собой лишь подлежит власти нашей физиологии и внешних обстоятельств, сама воля наследуется нами как результат созвездия условий — генетических, физиологических, биографических. Зигмунд Фрейд писал об этом: «Анатомия — это судьба». Музыка, особенно музыка гениальная, способна примирить нас с этим фактом, с фактом реальности мира, сопротивления существования; помочь увидеть микрокосм и макрокосм как игру, как калейдоскоп, как радугу обстоятельств, увидеть прихотливую и не подконтрольную нам красоту мгновения.

Впрочем, любой шедевр — концентрированное существование в форме вещи — несет в себе опасность. Гераклит говорил, если верить немногочисленным дошедшим до нас фрагментам, что миром правит молния: в ослепляющем разрыве, что озаряет темноту, меркнут контуры. Так и встреча с музыкой — иногда лишь с несколькими тактами — способна озарить все наше существо, утопить мир в ностальгии по тому, чем мы никогда не владели и чем владеть немыслимо. Полагаю, что мир тех, кто единожды услышал известную шубертовскую Серенаду, уже вряд ли будет тем же.

Впрочем, музыка не сразу приняла свою судьбу быть символом единства, знаком целостности в фрагментарном, распадающемся мире становления. Новая музыка, начиная с экспрессивного Шёнберга или ироничного Стравинского, вплетает в свою плоть хаос, над которым она способна властвовать, по отношению к которому способна занять дистанцию — этот хаос и фрагментарность, которые порождают порядок на более высоком уровне, чем в традиционных романтических сочинениях, этот баланс на грани саморазрушения вызывают более глубокий резонанс со структурами сознания, которые сами по себе представляют тонкий и распадающийся баланс, где субъективность — лишь хрупкий момент головокружительного движения. От додекафонии до спектрализма и тотализма — в этой музыке рождается новая объективность, новая вещественность, которая гораздо шире Neue Sachlichkeit, художественного течения в Германии в 20-х годах, оппонировавшего романтизму и экспрессионизму. Поздний Равель и Дебюсси, Барток, Стравинский, Мессиан, Шёнберг, Веберн, Булез, Штокхаузен, Фёрнихоу, Лахенман — сокровищница типов сознания и опыта, которые можно использовать для того, чтобы пересобрать собственное сознание. Объективность, отстраненность, медитативность, путешествие под чужое, чудесное небо, в ландшафты абсолютной музыки, столь непохожие на повседневный опыт, дегуманизированное, чистое искусство от Баха до Лахенмана — способы освободиться от биографии и обрести радость и свободу в радужной игре структур объективной музыки. Музыки, которая не сводится к подстрочному комментарию биографии композитора, не является сейсмограммой его эмоциональной жизни, которая лишь бесконечно стремится в невыразимое, которая сама является вещью — непроницаемым, плотным телом, убедительной, экстремальной реальностью. Новая музыка с её абсолютностью, мистичностью, экстремальностью, и импровизация, ею оплодотворенная, способны пробуждать к бодрствованию. Если само человеческое сознание частично, разрозненно, болезненно, ранено, даже вне патологических состояний, то музыка — лекарство, путь к исцелению, успокаивающий бальзам; живая и мертвая вода, что соединяет и возрождает к интенсивности нового и искреннего.

Говорят, что композитор Джачинто Шельси, восстанавливаясь в лечебнице после нервного срыва, проводил за фортепиано часы, вслушиваясь в тончайшие нюансы звучания одной ноты. Джон Огдон, знаменитый пианист, тяжело заболел в 70-х ментальным расстройством с психотическими эпизодами. Сначала ему ставили шизофрению, затем сменили диагноз на маниакальную депрессию (биполярное аффективное расстройство) — он нашел для себя поддержку и опору в виртуозном репертуаре, уже после стационарного лечения он продолжил выступать и сделал ряд блестящих записей, к примеру, была издана его пятидисковая запись Opus Clavicembalisticum Кайхосру Сорабджи. Музыка способна примирить с разладом лучше, чем прочие виды искусства, позитивные виды, оставляющие предметы и следы собственного существования. Музыка всегда меркнет и растворяется, живет лишь миг, пока не отзвучит эхо; в ней за радостью и восторгом всегда следует прощание, за звуком — тишина. В «Оде меланхолии» Джон Китс пишет, что лампады меланхолии горят перед алтарем в храме наслаждений. Тот, кто встретился с музыкой, уже не будет прежним и будет вечно грезить о новой встрече.

В «Оде к греческой вазе» Китс напоминает:

Напев звучащий услаждает ухо,
Но сладостней неслышимая трель.

Поэт пишет, что земному уму достаточно знать, что красота — это правда, а правда — это красота; и хоть опьяняющие чувства, возможность которых таится в эстетическом опыте, свидетельствуют в пользу этой мысли, я предпочитаю разрывать все связи между красотой и правдой. Искусству, музыки совершенно не нужно вступать в какие-либо отношения с истиной, чтобы завораживать — оно способно искушать даже небытием, даже вечно переменчивым и ускользающим иным.

Сознание больных, описанных Оливером Саксом, как и сознание человека с депрессией или иным психическим расстройством разрознено — пусть и в различной степени. Если человек, перенесший инсульт, может потерять связь с речью и миром человеческих смыслов, оказаться в немыслимом, невыразимом одиночестве, то больной депрессией утрачивает контакт с источником радости, энергии, его восприятие и интеллект блекнут, рассредотачиваются. Музыка как форма, как целостность, подобная обособленному миру, как нечто абсолютное, возможное в потоке взаимообусловленных явлений и причин, сплетает воедино фрагментированное — она наводит мост над бездной, привносит как кажется немыслимый порядок в то, что поражено распадом. Этот эффект музыки, безусловно, не определяет её сущность, он является побочным результатом того, как она себя манифестирует — но результатом драгоценным, таким, который спасает жизни и дарует смыслы.

В сердце музыки — бурной, подвижной, текучей — молчание. И это молчание, в котором мы обретаем решительность и цельность, является центром мира, меланхолическом ядром Вселенной, в которой все знаки молчат и в которой нет никаких пророчеств. Мы все пребываем в изгнании и почти забыли свой язык на чужбине — но даже тогда, когда сам Разум наш слабнет от болезней, мы все еще терзаемы невысказанной надеждой о возвращении на немыслимую родину, которую нам нашептывает музыка.

***

Если вам понравилась статья, вы можете подписаться на мой телеграм-канал, где я публикую заметки о классической и современной музыке: https://t.me/classic_mechanics

Послушать мою музыку можно на BandCamp и в Spotify.