Во всем, даже самом безобидном и красивом, чувствовалась готовность убить и уничтожить. 

Егана Джаббарова, «Дуа за неверного»

Дедушка в сером пиджаке с поролоновыми накладками в плечах проходит мимо меня, слегка задевая по руке. Стук ткани отдается эхом под кожей — и я, задерживая прерывистое от вечернего сна дыхание, застываю. 

Сейчас я стою перед автоматом с кофе, жду, пока пресный латте лениво заполняет дешёвый пластиковый стакан почти до самого края. Утыкаюсь в переписку с коллегами. Весь день прошёл в оплакивании пустых страниц на экране — в паточной, сладко-вязкой тоске о том, как когда-то прорастала семечкой в утробе и зачем-то вылезла наружу. Лицо тускло поблёскивает в экране, сморщенное и болезненное — как изюм, говорит моя любовь — застывшее в предвестнике паники, окатившей меня ещё с утра.

Минуту назад я, аккуратно оглядываясь, выкинула стаканчик с двумя горстками сахара из штучных пакетиков — просто потому что он мне не понравился. И дело не в его цветах, или форме, или его абсурдной, выхолощенной механизмами производства гладкости. 

Нет, просто в нём таилась опасность — и я не могу её описать, я не могу о ней сказать, ведь как только я сплету косой эти додумки воедино, кажется, поезд, названный в мою честь, вновь резко упадёт с рельс –– для сводки новостей беспричинно и трагично –– только на этот раз ещё более внезапно, мощно, убивая всех пассажиров, которые уже давным-давно были мыслями на пляже Ейска, окунали ноги в море, ёжились и смеялись от тёплого солёного ветра, сглаживали влажной рукой непослушные волосы назад, ближе к скальпу и своему телу, прежде уготовленному жить этой летней судьбой, до тех пор, пока Софа и её психиатр решительно не решили слезть с последнего лекарства.

Ведь когда-то я уже сходила с ума. Прыгала через скакалку, которая никак не останавливалась, безымянные руки её крутили и крутили, пот тёк градом по лбу, я задыхалась: а если оступишься и упадёшь, то колени безвозвратно разобьются, кости в труху, и встать уже не получится никогда. Спустя 15 свалившихся на живот, бёдра и предплечья килограмм, спустя безвременье беспричинных истерик маме в трубку, въедания в кровать, мысли о ядах и переписках с врачом о корректировке лекарств, я слышу свист рассекаемого резиной воздуха. Как будто кто-то вновь достал невинную забаву из сундучкового инвентаря — она ждёт меня и мои потяжелевшие ноги, предчувствуя едкое, стервозное — такое несвойственное детской игрушке — торжество.

Когда duloxetinum уходит из нервной системы слишком быстро, у мозга, привыкшего к его поддержке, как будто срывают защитную плёнку, как у нового телефона. Появляются навязчивые мысли — повторяющиеся, тяжёлые, липкие. Синдром отмены. Или «рецидив»? Красивое слово, будто кто-то специально его придумал таким, чтобы мне было не так боязно провалиться в откат. 

Это могут быть тревожные фантазии, мрачные сценарии, мысли о собственной несостоятельности или даже страх сойти с ума. Иногда в этом состоянии нарушается восприятие реальности. Реже — но возможно — возникают кратковременные эпизоды, напоминающие психоз: странные убеждения, искажение мыслей, сильная тревога, паранойя. Особенно если у человека уже были психотические эпизоды в прошлом или если отмена лекарства слишком резкая.

Всё было запланировано. Мы с Е. П. обсудили, что прогресс настигнут настолько хорошо, что таблетка, скользящая под мой язык по утрам день ото дня, больше не требуется. Пора ставить точку — я ненавидела ставить их в детстве, в школьных тетрадях, когда выводила сочинения о Пушкине, потом в юности, когда писала стихи о лосях, пробивающих стёкла, представляясь количественно скромной аудитории лоснящимся подростковым себумом пацаном, а после и в 24 и 25, теряя близких мне людей, а тогда хотелось со стоном стать кафе кар и попасть девочкам в пищевод, всосаться, остаться там прохладным воспоминаниям о жарких днях дружбы. 

Да почему же кто-то постоянно хочет меня отравить. Всё просто: пока смотрела в телефон, дедушка быстрым движением руки открыл карман, выудил оттуда склянку, большой пузырёк, как в мультиках — с мышьяком, наверное — выплеснул в кофейную жижу и пошёл выбирать салат. Куриный с картофелем. Так торопился, что задел меня, а теперь я стою, как в воду опущенная, и жду асфиксии. Вот тебе и на. Отстыла. Взяла кофе в руки. Глотнула. Даже если сегодня ночью я умру с застрявшим посреди глотки языком, вам, хуситы, меня не достать.

На улице курю стик. Пальцы потряхивает — они начали источать слабый запах мха и перегноя. Листая соцсети, пытаюсь отвлечься, смотрю историю женщины, которая часто пишет про вкусную еду: она, улыбаясь, показывает новый наряд, я думаю о Патриарших прудах, о лоске, в котором есть только тоска и поиск пояса, которым можно туго обвязать своё тело словно шибари — боль временная, но монолитная; просто сбежать от мысли о том, зачем в магазине одежды стоит мужчина в костюме батлера и учтиво держит поднос с шампанским, пока ты надеваешь платье и видишь в зеркале кого-то соответствующего по статусу — встречи, которые тебя больше не касаются, ведь ты выше обсуждений каких-то дядечкиных проектов, пустословов, дреботни. Есть дорогой магазин, батлер, шампанское. Психоз, кстати, у всех наступает по-разному, но стеклянная витрина люксового тряпья не спасёт от падения ракеты — шоковой волны, пробежавшей по людям в Тель-Авиве где-то позавчера, застигнутых обстрелом в магазине у дома — ослушались указаний командования тыла.

Медовый пряник за щекой. Второй. Это я уже дома. Пальцы почему-то становятся ветками — или оголяются кости. Не знала, что яды теперь такие прогрессивные. У этого текста нет конечной мысли, да и где её искать, когда два года назад я баррикадировала двери отеля на Кипре и прятала израильский паспорт в сейф. Сколько можно говорить о психическом эпизоде? Пока он не выговорится. Свобода начинается в действии прямо как полтора года назад: отпустить, вымотать бред, намотав его на катушку, молиться бабушке на небе, чтобы всё поскорее закончилось и ложиться спать. Мне всё ещё переодически мерещатся тельавивские тараканы, как они ползут по простыням, впархивают в окно, тукают лапками по паркету. Прибить бы ещё одного: и тогда точно отпустит.

Но что-то не так. 

В моменты сильной тревоги и искажения мышления внешняя опора очень важна.

Упираюсь локтями в прохладную стену. Мне, наверное, никогда не выиграть Нобелевскую премию по литературе. Дай бог меня опубликуют здесь, в России, хотя бы раз. Пишу о телесном, трансформациях, каких-то глупостях. Неинтересно. Вот только всё заканчивается и пока строчки доводятся до разваренного состояния — как моя любимая паста-гнездо — я становлюсь кабинетом, в котором плотными рядами сидят пассажиры метро: они давят меня, они наступают на вымышленные ноги, трогают мои волосы, плотно врастающие на старинную мебель и шепчут на ухо в стене о том, как им всё равно, какая будет завтра погода и появятся ли у них вши после моей внеплановой поездки в воспоминаниях на дачу — а рассказать, как он вжимался в меня, шестилетнюю, на веранде, сил пока не находится. Ну, пускай погундят. 

Дедушка-травильщик из магазина, я давно мечтаю о булке с шоколадной глазурью, нам её в столовой продавали за 25 рублей. Но мне бесплатно давали, я же из многодетной семьи. Как-то раз мне в ней попалась муха — на удивление от вида не стошнило. Я, словно вовсе не я, а какой-то лягушонок, пересекающий ночную трассу, трепетно показываю одноклассникам — потом аккуратно выковыриваю насекомое, кладу на поднос и откусываю мягкий хлеб. Он липнет к зубам, мямчится, хочет втащить мне за то, что усомнилась в качестве — надо же, муха. С кем не бывает. 

По данным исследований, до 44–50% пациентов испытывают симптомы отмены после прекращения приёма duloxetinum.

Снова на месте. Время 22:19. В комнате бардак. Я знаю, что я очень сильный человек, такой же сильный, как атлант, которому пришлось тащить напившихся прокисшей от постоянной боли людей медовухой богов на праздник конца света, иначе бы я сварилась бы под кипятком душа, пока ждала злых врагов у своих дверей. Эта история — моя выдумка. И придумка. 

И амдалавупи.