Часть первая 3.02.2023

2023 год. я с Анной Акулиной (спасибо, что организовала это интервью) в гостях у Анны Камай в Ереване, мы собираемся поговорить о женщинах на войне и о фильме Анны Of Women and War (2023). пьем кофе на кухне, разговор выходит за пределы съемок, Анна много рассказывает о своей жизни в Карабахе. прежде мы встречались однажды и проболтали всю ночь, но не под запись, в этот раз решили отнестись к разговору всерьез. запись получилась очень длинной, и подготовка текста растягивается на несколько месяцев. сначала до отмены фильма, который Анна представляла во время фестиваля «Мост» в Ереване (тогда после неудавшейся премьеры, мы обсудим это на веранде Анны в Дилиджане, и я включу нашу беседу в этот текст), а потом и до выселения из Карабаха армянского населения и вывода с территории миротворческих сил РФ.

Я вернулась в Армению из Марокко в 2015 году после семи лет жизни на две страны. Тем летом я участвовала в протестах «Электрик Ереван», мы закрыли проспект Маршала Баграмяна на две недели. Я и до этого момента приезжала каждый год (из Касабланки в Стамбул, из Стамбула на автобусе в Тбилиси, оттуда в Ереван), и каждый раз видела изменения и в Турции, и в Грузии, а в Армении все оставалось как есть. В тот раз мне показалось, что и у нас настало время перемен — это было настолько круто, что я решила не использовать свой обратный билет в Марокко. 

Следующей весной, в апреле 2016 года в Карабахе случилась четырехдневная война. Я тогда работала в сфере современного искусства, и хорошо помню свой шок от того, что никто в Ереване не говорил о происходящем на границе Карабаха. Да, было разрешено говорить о правах женщин, природе, сохранении лица города, но вопрос военного конфликта не затрагивался. Когда была война в девяностых, я была в Ереване, поэтому новая война стала для меня триггером — неужели моя дочь будет жить так же, как я в своем детстве? 

В 2017 году я решила пожить в Карабахе и посмотреть, что там творится на самом деле, понять каково это — жить на границе во время стрельбы. Мой тогдашний бойфренд служил там в армии. Мы с дочкой прожили в Карабахе год, в городе Мартуни, по-азербайджански Ходжавенд. 

Моя, тогда маленькая дочь, стала рассказывать мне, что в детском саду ее бьют воспитательницы, и я пошла разбираться. Сначала в садике мне говорили, что дочь меня обманывает, потом спрашивали почему она стукачка, и в итоге заявили, что я просто шизофреничка. В Министерстве образования мне на это ответили, что они не собираются растить тряпок живя на границе в шести километрах от Азербайджана. 

Я замечала как дети общаются между собой, в их взаимодействии было много насилия. В Мартуни была школа искусств, и это страшное место: на стенах картины с танками и оружием. Моя дочь хотела играть вместе с детьми, но их родители не позволяли им быть в большой компании на улице, каждый ребенок должен был находиться в своем доме — если будете собираться вместе, в вас будут стрелять, это небезопасно. Так растят детей в милитаристской культуре. Милитаризация проходит через армию во все слои общества и приводит к замкнутому кругу насилия: из армии в семью, а из семьи во все другие институции, например, в детский сад.

Больше всего я была удивлена тому, что местные не занимаются агрокультурой. Они забросили ее после войны девяностых, потеряли связь со своей природой. Да, там есть виноградники, инжир, гранат, королек, но это плоды, растущие на деревьях. Только сирийские беженцы выращивали пшено и ячмень в Зангелане. В карабахском Мартуни я покупала картошку, которую привозили из армянского Мартуни, даже зелень была из Еревана. Почему никто снова не начал этим заниматься? Мне кажется, потому что все пошли работать в армию, так как это был единственный способ заработать в Карабахе.

Почему реакция мирового сообщества на блокаду не была столь радикальной? Да потому что никто не мог представить, что люди не выращивают свои ебаные овощи, что все продукты приходят из Армении. В Карабахе не были созданы условия для устойчивого развития. Получается, что армянские власти 30 лет просто временно удерживали территории и людей на них, чтобы забрать все ресурсы, и отдать вот так. Например, в районе Кельбаджар происходил экологический геноцид. Прежде чем отдать территорию Азербайджану, на ней вырубили все деревья. Мы проезжали мимо 11 ноября 2020 года — как только закончилась война. Это кошмар. 

В Мартуни мне очень хотелось иметь сообщество. Несмотря на то, что это очень естественное желание для человека, у меня не получилось завести друзей. Да, у меня были знакомые продавцы и соседи, но мы не подружились. Соседка мне звонила только для того, чтобы продать женгялов хац, но никогда не звала на кофе. Все отношения только деловые, потому что люди после войны замкнуты. Думали, наверное, что я какая-то сумасшедшая из Еревана или шпионка.

Там был салон красоты. Обычно я все делаю сама, да и ногти у меня всегда короткие, без маникюра, но в Мартуни этот салон был единственным местом, где собирались женщины. И я стала туда ходить, делать самый простой маникюр, чтобы хоть куда-то выйти. И вот, сидим мы с девушкой, моей ровесницей, она делает мне маникюр и начинает рассказывать. Рассказывает про то, что она из Мартакерта, и как её с младшим братом отправили отдыхать в какой-то детский лагерь недалеко от Гюмри. А потом началась война, все дороги перекрыли, и в Гюмри осталась куча детей, их распределили по домам, и они, маленькие дети, более шести месяцев так жили без родителей. Она вспоминала как она ухаживала братом и писала письма родителям, в них она просила поскорее забрать их домой. В конце концов мама за ними приехала. Они должны были остаться на ночь в Ереване, потому что автобус в Степанакерт уходил рано утром из столицы. Они ходили по домам, просились переночевать, но никто их не пускал. Нашлась одна женщина, она их пустила за деньги, но дала только стулья в коридоре. Они остались, сидели на этих стульях и ждали утра, чтобы сесть в автобус и поехать обратно в Карабах. Когда они вернулись в Мартакерт там не было даже хлеба, и они ходили по деревне, чтобы бы почувствовать хотя бы запах хлеба. В 2016 году она почувствовала то же, что и я: она не хотела, чтобы ее дети жили во время войны. Она рассказывает все это, делая мне маникюр и мы вместе рыдаем. Никогда не забуду этот момент.

В Карабахе я проводила фестивали и художественные резиденции. Здание театра, в котором был наш фестиваль, называют красавицей Степанакерта. И этот театр, то есть эту красавицу, забросили. Такое же отношение к армянской женщине. Ее называют святой матерью, а на деле отношение как к инкубатору. 

Of Women and War

Я стала думать о концепте фильма “Of Women and War” в 2017 году. Прежде я часто слышала ностальгические воспоминания о мирном опыте совместного проживания армян и азербайджанцев, и хотела снимать именно об этом. В книгах по истории такого не встретишь: в них ты слышишь только то, что конфликты были всегда. Я решила, что мне очень важно сохранить эти истории для нового поколения, у которого не было такого опыта жизни по соседству, потому что никто об этом не говорит, а точнее: людям не дают об этом говорить, это противоречит государственной политике. 

Я решила, что моими героинями будут женщины. Обычно про войну все время говорят мужчины, поэтому нужно было дать голос женщинам, чтобы услышать их точку зрения. Я искала героинь, которые были бы напрямую связаны с войной, мне удалось поговорить с женщинами из разных слоев общества. Я мать двоих детей, поэтому мне было важно поговорить с матерями, так как они заинтересованы в будущем, в котором их дети будут жить в мире. 

Я знакома с мужчинами, которые могут честно рассказать о войне, но я хотела говорить с женщинами, которые родили детей и отправили их на фронт, мне перестала быть интересна мужская точка зрения. С героинями фильма мы общались тет-а-тет, потому что иначе они бы просто не открылись мне, я намеренно не называла их имена. Несмотря на это большинство женщин согласились на то, чтобы я показывала их лица — они не испугались, и это было очень важно для меня.

Единственная героиня фильма, которая наиболее далека от войны из всех — это Гаянэ Айвазян, последние несколько лет она критиковала армянское общество и политику. Может она и не видела всего своими глазами, но она активистка и исследовательница. Обычно я брала интервью у женщин в их домах, но Гаянэ предпочла нейтральную зону — Ботанический сад. Многие считают такую съемку символической, потому что искусственное пространство подчеркивает ее статус наблюдающей со стороны. Я не планировала этого специально, Гаянэ захотела этого сама. 

Съемки задерживались, потому что мы никак не могли найти азербайджанскую активистку, которая бы открыто осудила политику Азербайджана, а не только подтвердила, что войны — это плохо. У нас уже была Гаянэ Айвазян, и необходимо было уравновесить мнения с обеих сторон. Однако со стороны Азербайджана все боялись высказываться: отказывались в последний момент или не отвечали. В маленьких сообществах все друг друга знают, у всех есть рычаги давления, поэтому часто люди не могут говорить, даже если они не живут в Азербайджане. В конечном итоге я нашла Арзу Абдуллаеву, Арзу Ханум, которая наконец-то дала интервью, в котором прямо сказала, что в Азербайджане нет прав человека. Она подвергала свою жизнь большому риску, говоря об этом открыто. 

Пока я работала над фильмом началась война 2020 года. К этому времени я родила сына, и решила не ехать в Карабах во время войны с двумя детьми. С оператором мы поехали на следующий день после подписания мирного договора в ноябре 2020-го года. То, что попало в фильм, этот первый день перемирия — это и есть лицо войны. Камера дрожит, в этих кадрах нет ничего профессионального, потому что мы себя так чувствовали. Мы не знали, что с нами будет: остановят ли нас, отнимут у нас камеру или что-то взорвется прямо перед нами. 

Мы поехали в сторону Вардениса, в деревню, где раньше жили азербайджанцы, а сейчас живут армяне, бежавшие из Азербайджана. Там осталось азербайджанское кладбище, но никто не знает, где чья могила, а те, кто интересуются этим местом сразу обвиняются в шпионаже. Даже если кто-то помнит о похороненных, жители не могут открыто об этом говорить. Тогда нас остановили около 40 вооруженных военных с прицеленными ружьями, а два военных грузовика перекрыли нам дорогу.

***

Мы в Армении не хотим рефлексировать над тем, что мы сделали неправильно, а у них там вообще тоталитарный режим. Мы двигаем свою точку зрения, а они свою. Это как нездоровые отношения между двумя партнерами, которые должны привести к расставанию. Но как закончить абьюзивные отношения с географической и геополитической точки зрения?.. Я думаю, что если спросить об этом у армянских националистов, то все, что они смогут предложить — переместить Армению в другое место, подальше от соседей. Чьи жизни должны уйти на то, чтобы эта земля вернулась к нам? Никто из них не скажет, что хочет отправить воевать своего сына. Если человек связан со своей природой и своим ребенком, он не захочет его смерти. Как только началась война 2020-го года из некоторых армянских деревень почти всех парней отправили в Россию, потому что никто не хотел отправлять своих сыновей погибать за неведомо что, даже треть армян никогда не бывали в Карабахе. Когда мужчинам запретили выезжать из страны, я была в шоке. Родился в этой стране? Тогда иди и погибай за нее! 

До войны 2020 года, а тем более после, из Карабаха уехали все, кто могли это сделать, кто-то в Россию, кто-то в Армению, кто куда мог. Вот, например, почти 60% жителей Гадрута перебрались в Краснодар. Остались только те, кто зависел от государственных подачек: им дают бесплатные дома, платят за электричество, даже за интернет. То есть они живут бесплатно, и у этих людей вообще нет денег на что-то другое, им некуда деться, у них нет выбора. В Армении их тоже не ждут, хотя это была государственная программа по релокации людей, чтобы сделать эту местность армянской. Около 70% людей живут в таком положении, у 20% какой-то маленький бизнес, а 10% — это люди из правительства и армии. И все друг от друга зависят, потому что в семьях один в армии, другой в правительстве, а третий держит магазин. 

Сейчас карабахская армия не называется армией, ее реструктуризировали, 80% солдат распустили, очень много людей осталось без работы, и они все уехали в Россию.

Часть вторая 27.07.2023

Анна пригласила меня на премьерный показ документального фильма «Under the Same Sun» режиссера Франсуа Жакоба в рамках фестиваля «Мост: свидетели», она участвовала в съемках в качестве консультантки и продюссерки, и должна была представить фильм. вечером 22 июня 2023 года я отправилась на показ в небольшой ресторан в подвале Союза Архитекторов Армении. фильм был снят в 2020 году, а премьера в Ереване вот-вот состоялась: трансляция полуторачасового фильма закончилась через 15 минут. один из владельцев заведения услышал азан, и выразил возмущение организаторам: ему не хотелось, чтобы в его заведении звучал призыв мусульман к молитве. увиденных кадров оказалось достаточно, чтобы развернуть иногда бурную дискуссию, а иногда речи в форме наставлений о неприемлемости показа и, кажется, даже уже состоявшихся съемок. все время обсуждения Анна провела на сцене и переводила реплики с русского, английского, армянского, французского и наоборот.  

27 июля 2023 года. мы с Анной сидим на веранде ее домика в Дилиджане. этим утром мы узнали, что Snoop Dogg будет давать концерт на деньги правительства. гадаем, будут ли в таком случае льготные билеты и планируем испечь шарлотку. я прошу рассказать Анну о съемках фильма «Under the Same Sun» и о ее впечатлениях об отмене показа в Ереване.

Я занимаюсь продюсированием с 2016 года, режиссеры часто обращаются ко мне за помощью, так было и с Франсуа. Однако я считаю, что этот фильм — одна из самых важных и больших работ в моей жизни, я и Франсуа потратили на него очень много времени, мы снимали с 2017 по 2020 год. Я посмотрела его предыдущий фильм «Moon of Nickel and Ice» (2017) про Норильск, и поняла, что он очень серьезно относится к исследованиям. Франсуа прожил там четыре года, выучил русский язык и побывал во всех архивах. Он так любит свою работу и независимость, что снимает на деньги, которые выигрывает в Покер. В России он встречал много армян — так он пришел к теме Карабаха. 

В процессе работы над фильмом в Карабахе мы встречались с людьми, которые участвовали в операции Кольцо в девяностых. Они рассказывали, что-то, что происходит сейчас — это Божья кара, потому что мы выгнали с территории все азербайджанское население. Мы говорили о том, что люди и сейчас мечтают жить мирно, о том, чтобы раньше была торговля. Тогда, в 2018 году, после революции в Армении, все, в том числе в Азербайджане, ждали, что ситуация сдвинется с мертвой точки, что конфликт закончится, мы работали над фильмом, но случилась война. 

В 2020 году фильм был готов. В том году на кинофестивале «Золотой абрикос» показывали фильмы только на тему Карабаха, и мы отправили им наш фильм. Нам даже не ответили. Я показывала фильм в Молдове и Абхазии, а Франсуа в Торонто и на международных кинофестивалях. Конфликты всегда легче обсуждать в других контекстах, но я не думала, что в Армении просто не захотят об этом говорить, даже если разговор будет тяжелым. Фильм проехался по фестивалям, был хорошо принят, но ни разу не был показан ни в Армении, ни в Азербайджане. И я не знаю, когда мы сможем это сделать, потому что первый публичный показ отменили через 15 минут. 

Меня попросили выйти покурить и у нас состоялся разговор с владельцем заведения. Это заведение бесплатно дало пространство под фестиваль, поэтому было решено остановить трансляцию фильма. Получилось, что хозяин места утвердил контент фестиваля, хотя список фильмов был выложен онлайн, меня официально пригласили представлять картину и оплатили проезд до Еревана. Это акт цензуры.  

На самом деле, я хорошо понимаю организаторов. Наверное, это нехватка ресурсов, так часто бывает. Наверное, они считают, что им не стоит поднимать вопросы, которые мы должны решать между собой, поэтому получается, если местные сказали, что не надо показывать — значит не надо. Но, к сожалению, люди не хотят думать о том, почему определенные темы вызывают в них такую реакцию. Одновременно с этим, я не понимаю как начинать дискуссию об отношениях с Азербайджаном в более широких кругах, если отменяют показы фильмов и возможность обсуждения увиденного. 

Этот фильм — документация режиссера, который совершенно не причастен к конфликту и не просил людей в кадре делать что-то определенное во время съемок, они говорили то, что хотели сами. Тем не менее после выхода фильма некоторые участники говорили, что мы исказили их слова, но на самом деле за это время их взгляды успели поменяться. 

После Второй Карабахской войны 2020 года я замечаю неготовность и к диалогу, и к тому, чтобы посмотреть на возможность мира хотя бы на экране. Можно сказать, что их логика в том, что наши роли поменялись. Раньше «мы» были победителями, а после 44-х дневной войны стали побежденными, поэтому Азербайджан предстает только исключительно как абсолютное зло, а со злом примириться нельзя.

Я не хотела никого триггерить, я просто хотела чтобы люди посмотрели фильм и обсудили увиденное. О чем они так долго дискутировали, если видели фильм 15 минут? К сожалению, именно из-за этого опыт нашего совместного проживания основывается только на негативных историях. Но это неправда, поэтому я документирую позитивный опыт для будущих поколений, чтобы они смогли узнать, что было по-другому, и поэтому мирное будущее возможно. Сейчас же люди не верят, что способны понять суть конфликта, все решалось за закрытыми дверями. Никто не хочет войны, кроме тех, кто на этом зарабатывает.  

Часть третья 29.06.2024

на этот раз Анна в гостях со своей дочерью у нас дома, в Ереване. после того как наша собака продемонстрировала радостный танец в честь прихода гостей, Анна говорит: «Смотри!» и указывает на свой беременный живот. мы не виделись почти год и засиживаемся до поздней ночи, съедаем целиком упаковку шоколадного мороженого, все равно наша морозилка не работает. идет дождь и Анна рассказывает, что в Грузии нужно обязательно удержаться и не сказать слово «дождь» по-армянски, потому что по-грузински «андзрев» созвучно слову «дрочить».   

В мае 2024 года я была на миротворческой встрече в Грузии. Тогда же в стране проходили протесты, и мы тоже приняли в них участие. До принятия «российских» законов Грузия была третьей страной, в которой могли встречаться азербайджанцы и армяне, поэтому происходящее сегодня там влияет и на нас. Сначала мы вышли с плакатом на площадь, а затем растянули его на фонарях на улице Руставели. Что это было! Нас снимали, нам аплодировали, некоторые плакали и звонили друзьям рассказать про транспарант. 

24 сентября 2024 года. Я в шоке. Неужели я никогда больше не поеду в Карабах? Но что мое горе по сравнению с горем тех, кто потерял вообще все? Ко мне обратилась репортер Радио Швеции, я взяла кучу сигарет, чтобы раздать тем, кто не курил больше года во время блокады, и мы поехали в Корнидзор. Я понимала, что сейчас встречу всех своих друзей, я знаю половину населения Карабаха, к тому же, это родина моих предков. Моя бабушка Мадлена происходит из рода Хасан-Джалалянов, князей которые правили Хаченом. Семья Хасанов-Джалалянов переселилась из Шуши в Тифлис в начале XX века. Отец бабушки был главным лесником, его выслали в Сибирь за то, что он посадил саженцы, которые не выросли из-за заморозков.

Я не могла поверить, что это происходит. Только на третий день я приняла происходящее и смогла сделать фотографии. Это было такое горе. Каждую ночь я плакала, а с утра вставала и шла к людям, помогла на пунктах прибытия, брала интервью, давала контакты, помогла вывезти работы Арнольда Меликсетяна в огромном грузовике. 

Я провела там десять дней. Видела всех, кто выезжает, и больше всего боялась встретить знакомых и увидеть горе на их лицах. 

Помню лица детей, которые видели конфеты впервые за целый год. Самое ужасное — это то, как матерям приходилось объяснять детям почему нет еды. Я говорила прежде, что основная проблема в том, что люди в Карабахе ничего не выращивали, но все же у некоторых был маленький сад. Главной сладостью во время блокады была шелковица. Те, у кого был дошаб, делали из него конфеты или подмешивали во что-нибудь для детей. А вот тем, кто жил в Степанакерте просто была хана. Российские военные продавали им все втридорога: сигареты и жвачки поштучно, один банан стоил 5 000 драмов, килограмм картошки столько же. Не знаю кто из них больше обогатился — русские или армяне, которые воровали и затем сотрудничали с миротворцами. Фактом остается то, что купить что-то можно было только у российских военных. 

Девять месяцев не было еды. Хлеб был такой ужасный, что детей постоянно рвало, а возле школ и садиков стояли кареты скорой помощи, потому что дети падали в обмороки от голода. Ни школы, ни детсады на время блокады решили не закрывать, чтобы сохранить иллюзию нормальной жизни. Именно поэтому, когда 19 сентября началось нападение, все потерялись. Некоторых детей нашли только через несколько дней, кто-то не мог уехать, потому что искал своего ребенка, кто-то оставался в подвалах. 

Я видела как менялись выезжающие машины: сначала ехали джипы, хорошие автомобили, потом жигули, ну, а потом все, что еще ехало… Старики и дети — все в одном самосвале. Было очень много мальчишек 12–13 лет за рулем, потому что их отцы были еще на границе. Они вывозили свои семьи. Маленькие мужчины, настоящие герои. Не было ни мужиков, ни водителей, ни горючего — все выезжали как могли, подвозили друг друга, пешком не шли. У многих машина ломалась по дороге, им помогали азербайджанцы, давали гуманитарную помощь, которую при переходе границы люди сразу выбрасывали, потому что очень боялись отравиться. Когда все машины выехали, за теми, кто остался отправили автобусы. У многих были домашние животные, но в эти автобусы их не пустили.

Площадь в Горисе была переполнена. Люди спали повсюду, потому что ехали несколько суток, были пробки, но спать в них боялись. Они добирались до Армении и сразу засыпали. Сколько аварий случилось после среди тех, кто сразу, без передышки, хотел доехать до своих родственников… Когда мы ехали обратно, было страшно, я видела людей, которые спали за рулем.

Не понимаю как их убедили выехать. Люди говорили, что их напугали, сказали, что сейчас войдут азербайджанцы. Это было скоординировано правительством Карабаха, просто указом «сверху». Люди из деревень вообще не собирались покидать свои дома и не думали, что не вернутся, они с собой ничего не взяли. 

Люди узнают о том стоит ли еще их дом только по каким-то видео, которые снимают военные. Большинство из них понимают, что не смогут вернуться. Но обустроиться на новом месте тоже не просто из-за травмирующего опыта. Некоторые не хотят покупать ничего нового, считают, что все бессмысленно. Я встречалась с одной семьей в Армении, так вот муж говорит, что все, ничего нового больше никогда не куплю, мне похуй, ничего мне не надо, ничего не хочу. Конечно, ведь они уже три раза потеряли дом. А другие наоборот все накапливают, берут от гуманитарной помощи все, что нужно и не нужно, чтобы было что-то свое. 

Говорят, что в Карабахе осталось человек сорок — алкоголики, сумасшедшие или старики, короче говоря, недееспособные. Все они живут в Степанакерте в одном квартале, им передает гуманитарную помощь Красный крест. Не знаю полноценная ли это жизнь, тем более, что Азербайджан начал все разрушать там.

А еще я узнала, что беременна! 

Недавно, пережив ряд событий, о которых пока не готова говорить публично, я обратилась к психологу, пришла на гештальт-терапию, но сразу сказала, что, да, я здесь, но я считаю, что терапия — это западный концепт, который убеждает нас, что все проблемы в голове, но на самом деле это системные проблемы. Все пришло к тому, что я типа не хочу остаться одна, как моя мать, без партнера. Я тогда так разозлилась на терапевтку, потому что говорила, что мне не хватает сообщества, а не партнера, так как это системная проблема индивидуализации и разобщения. И в итоге перестала к ней ходить. 

А потом наступило Рождество, и я вообще почувствовала себя богоматерью. Всем нам просто нужна поддержка и сообщество, потому что я одинокая мать двоих, а скоро троих детей. Без сообщества люди не могут выжить — это реальная проблема, потому что государственной помощи нет. А из-за индивидуализации в городе иметь сообщество вообще невозможно. Мне обязательно нужно знать, что кто-то зайдет ко мне выпить кофе. К тому же жить одной без мужа небезопасно — были случаи, когда женщину с детьми грабили или убивали. Да, даже в нашей безопасной и прекрасной стране с традиционными ценностями, согласно которым женщины у нас инкубаторы для рождения солдат. Мои друзья шутят, что я настоящая патриотка, раз рожаю еще одного ребенка. Но на самом деле я правда очень хотела этого. 

Я стала делать женские круги для своих подруг как альтернативу baby shower, чтобы сменить фокус внимания на мать. Сначала я очень волновалась, не знала что из этого выйдет. Когда мы только собрались, некоторые женщины говорили, что не любят эмоции, потому что это проявление слабости. Но оказалось, что такой разговор был нужен многим, очень разные женщины открылись друг другу, мы плакали вместе и рассказывали друг другу приватные истории, мы словно воссоединились сами с собой, это было так красиво. Я говорила о том, что эта капиталистическая либеральная идея заботы о себе (типа сделать маникюр и т. д.) может быть и заботой о своем сообществе, что отделять заботу о себе от заботы о ближайшем нельзя, для меня это одно и тоже. Многие женщины говорили, что чувствует себя одиноко после рождения ребенка из-за отсутствия сообщества, им даже не с кем поделиться этой проблемой. 

Короче говоря, я поняла, что миссия моей жизни — помогать женщинам найти связь со своим телом. Для меня это важнейший феминистский вопрос. 

Из-за всех колонизаций и советизации Армении мы потеряли связь со своим телом и знания о том, как позаботиться о нем. Знания наших предков о заботе о матерях пропало, хотя прежде за женщиной после родов ухаживало ее сообщество в течение 40 дней, пока формировалась их связь с ребенком. У нас забрали это, нас буквально заставили идти на работу и оставлять нашего новорожденного ребенка, из нас сделали инкубаторы и винтики в системе, потому что им не хватало работников. Женщин дважды закрепостили — на производстве, и дома за невидимым трудом. Всех наших целительниц и акушерок выслали в Сибирь. Например, еще три поколения назад все наши женщины рожали дома, а теперь то, что я родила ребенка в своей квартире — криминал для медицинской и бюрократической системы. Сегодня домашние роды в Армении нелегальны. 

Сейчас я жду третьего ребенка, и буду рожать его сама. Я не хочу иметь дело с системой, но она влияет на меня. Я решила, что не буду заниматься легализацией домашних родов, потому что так или иначе, мои действия на это повлияют. Я хочу создать свою альтернативную систему в Армении. Думаю, что у нас это возможно даже больше чем в других, например, западных странах, так как у нас еще жива коллективная память: многие родились дома или помнят, что их предки рожали дома. К тому же, как раз по традиции принимать роды женщина может только после того как сама родит троих детей. Я собираюсь помогать тем, кто решил рожать дома. Получать специальное медицинское образование не планирую, у меня уже есть это знание и я продолжаю самообразование. 

Как родить дома, когда это запрещено? Вызываешь скорую и говоришь, что родила. Они начинают настаивать на том, что тебя нужно увезти в больницу, а ты говоришь, что все живы, матка сокращается, в больницу тебя отвезет муж на машине, когда придешь в себя. Если они отказываются, звонишь правозащитникам, объясняешь, что зарегистрировать ребенка — твое право, что все здоровы. И вот, когда ты приходишь после всего в поликлинику, они поднимают такой шум, типа «Вау, у нас 50 лет такого не было! Как это возможно, что ребенок здоровый? И мать? И ее матка тоже в порядке?» Так я родила своего сына Кая. Плаценту захоронила в ботаническом саду под абрикосовым деревом — туда меня всегда водила мама, когда я была маленькой. 

Сейчас я пошла в поликлинику, чтобы система зарегистрировала факт моей беременности, чтобы они потом не сказали, что это не твой ребенок, чтобы дали бумажку. Врач меня тогда пригласила на школу для будущих матерей. Но это мой третий ребенок уже, а в школе этой нормализуют эпидурал! Когда тебе делают обезболивающую инъекцию, как ты поймешь, что нужно твоему телу, куда повернуться, чтобы было удобнее, чтобы ребенок вышел. Он же как болт внутри крутится и выходит как ему удобнее, вот и ты должна знать, какая поза для тебя лучше. Роды лежа — это вообще против физики. Эта традиция появилась, потому что в XVII веке французский король хотел посмотреть на процесс, а потом закрепилась, потому что акушерам так удобнее контролировать процесс. Почему мы этому следуем? Да потому что в нашей культуре закрепилось, что роды — это очень больно и опасно, поэтому лучше слушаться врача и делать так, как он говорит, иначе либо ты умрешь, либо твой ребенок. Медицинский персонал обучен видеть роды как патологию, они уверены, что ты не можешь сделать это самостоятельно. 

На самом деле, чреда этих ненужных вмешательств начинается как только женщина переступает порог больницы, они приводят к катастрофе, родовой травме, связь между матерью и ребенком не формируется должным образом. Но эта связь и есть основа нашей жизни, потому что мать-природа и мать — это одно и то же. А наша культура больше не уважает ни природу, ни матерей. Материнство стало какой-то формой порабощения женщины. И вот об этой травме никто никогда не говорит. Родила здорового ребенка — все, ты молодец. 

Но на этом ничего не заканчивается. Взрослеющие дети — это еще и твое зеркало, ты каждый раз видишь себя, и это и самый большой триггер, и одновременно самый большой ресурс для личностного роста, если ты к этому готова. Ты можешь повторить с ними сценарий своих отношений с родителями, а можешь осознать, что что-то было не так и не повторять этого со своим ребенком. Он отдельный человек, которого нельзя ломать, просто потому что ты его мать. Так продолжается из поколения в поколения, пока кто-то не захочет изменить этот сценарий. Мне кажется, это единственное, что мы можем сделать: воспитать новое поколение иначе чем воспитывали нас, по-другому ничего не изменится. 

Если внутри нас нету мира, если мы ненавидим сами себя, не можем проживать свои чувства, слышим только внутреннего критика, который на самом деле голос наших родителей, если мы не в ладу со своим телом, если у нас нет сообщества, то о каком глобальном мире мы вообще говорим? Нам не нужно брать западные идеи, и просто использовать их на нашем контексте, у нас уже есть все ресурсы для построения мира, и начинать нужно с самих себя, со своего сообщества. There is no peace outside without peace within. Если у нас, внутри Армении, никто не обращает внимания на проблемы карабахцев, если все их ненавидят, а карабахцы ненавидят всех, если все друг друга обвиняют, то как мы можем говорить про мир с Азербайджаном, если мы не владу с самими собой?

Честно говоря, раньше я думала, что сообщество — это такая романтическая идея, люди с одинаковыми ценностями, одинаково думающие, но сейчас сообщество начинается для меня с соседей, продавца в магазине, любого человека на улице. Я осознанно стараюсь быть добрее к любому, даже если знаю, что у нас разные взгляды. 

Впервые это чувство принадлежности сообществу я узнала в Марокко, когда люди вокруг помогали мне справляться с материнством. Наверное, тогда я впервые почувствовала себя любимой. Это было настолько ценно. А когда вернулась в Армению, это пропало: в Ереване все заняты, ни у кого нет времени, у тебя куча друзей, но со своими проблемами ты остаешься одна. К тому же иногда не хочется ни с кем делиться,  чтобы не отягощать людей, потому что в детстве нас учили не показывать чувства, учили быть удобными. Но это неправильно — делиться нужно обязательно, чтобы не изолироваться от сообщества.

Что я думаю теперь? Не может быть мира, пока мы не найдем мир в себе. И это начинается с нас, с матерей, потому что мы создательницы жизни. Поэтому единственное, что я делаю сейчас — это работаю со своими сестрами, стараюсь помогать матерям в моем сообществе, в надежде на то, что мне тоже помогут, если мне нужна будет поддержка.

P. S. 26.08.2024

26 августа 2024 года Анна родила ребенка, как и планировала, дома. На момент публикации статьи система здравохранения республики Армения отказывается регистрировать новорожденного.