Подходит ко мне, значит, и говорит: «Мадам, как поживаете?», а у меня, ну, знаете, где-то в зубе косточка от крыжовника застряла, и я пытаюсь ее языком нащупать — с самого утра покоя не дает. Лизка успела до завтрака на рынок смотаться — где, говорит, такой в Воронеже найдешь? Крупный, бока красные, чуть не лопаются. А я после шведского стола ни живая, ни мертвая. Лежу. Пузо под кондиционер подставила, а рука все равно к лукошку тянется. Как Толик любил поговаривать: «Всегда есть место для десерта». Вот, теперь косточка в зубе. И только я ее языком почти подцепила, нарисовывается этот: синие плавки, грудь волосатая, широкая улыбка, панамка совершенно дурацкая — именно в таком порядке я на него глаза и поднимаю.

— Вы мне солнце загораживаете, — говорю. И ведь знаете, как бывает, застряла в самом дальнем зубе, туда языком просто так не доберешься — здесь зубочистка нужна.

— Не боитесь обгореть? — спрашивает Панамка. — Не самые благоприятные часы для солнечных ванн.

Вот привязался, думаю. С другой стороны — ничего так, симпатичный. Я тут недавно статью в медицинском журнале читала, про половую конституцию. Расписали, чернил не пожалели, как ее по наружности определить — чего только не придумают, чтобы узнать, хорош мужик в постели или нет. Теперь ко всем встречным применяю. Так вот, волосатая грудь и короткие ноги — признак сильной ПК (ПК — это я для себя сократила, не было такого в статье). Вот я Лизку уверяю, что у Гоши ее слабая ПК: волос на теле почти нет, второй палец на ноге короче первого. Она меня, конечно, не слушает. Укатила сегодня с ним на водопады. Думаю, ну, Панамка-то, наверное, силен, а сама на пальцы его кошусь. Завтра поезд в семь утра, обратно в Воронеж, а я до сих пор ни с кем не познакомилась. Ну, кроме того деда беззубого, что пялится на меня в столовой каждое утро. Уже только кашу и может есть, а все туда же. Ему бы в санаторий соседний подлечиться, а не аппетит портить лысиной своей (хотя лысина — признак сильной ПК. Если тебе не под сотню лет, конечно). Вот Лизка в первый же день удачно поскользнулась в бассейне — прямо в руки Гоше из Екатеринбурга. Мне же, когда я в четырнадцать в бассейне поскользнулась, швы на голове накладывали. Лизка везучая. С тех пор, кстати, на рынок и бегает — говорит, Гоша питается только свежими овощами и фруктами, так правильно. Крыжовник этот, будь он неладен, притащила. На водопады тоже — мы («мы» —и это на шестой день знакомства!) за активный отдых. Ну, привет.

— Мне кажется, я мог вас где-то видеть, — Панамка не отходит.

Косточка крыжовника не поддается. Я припоминаю, что встречались мы с Панамкой как-то раз пару дней назад за завтраком, но боже упаси ему вспомнить об этом — я же не Лизка, чтобы на фруктах сидеть, когда все оплачено. У меня только булочек на подносе было штуки три, когда я мимо столика Панамки проходила. Он, кстати, тогда тоже в панамке был. Лысый что ли? Я лысых не переношу. Если это не Брюс Уиллис, конечно.

— Не припоминаю, — говорю.

— Я к вам почему подошел. Знаете, у всех лица здесь какие-то… праздные, безвольные, а вы так серьезны, сосредоточены, будто и не на пляже. Я и подумал, стало быть, вы какой-нибудь известный ученый, не иначе, и в голове задачи решаете. Возможно, глобального масштаба.

Конечно, сосредоточена. Попробуй языком эту косточку достать! Рот перекошен, брови сдвинуты — чем не ученый? Ботаник.

— Почти, — говорю. А сама думаю, что я теряю? Видимся в первый и последний раз, завтра уезжать, курортных романов никогда не крутила — я же с Толиком все время в отпуск ездила. Панамка (без панамки) очень даже ничего. Надо брать быка за рога, и быстро, до поезда. Я не ученый, конечно, но наученный. Тем более, статью вот в медицинском журнале прочитала, значит, уже что-то знаю.

— Доктор я, — говорю. — Сeксопатолог.

Я толком и не знаю, что сeксопатологи делают. «Сeкс» знаю, «патология» знаю, а вот вместе… Наверняка, извращенцев каких-то лечат. Звучит серьезно, но вроде как и игриво. Панамка вот повелся и расцветает.

— Ооо!

Я киваю, а сама думаю, где бы мне зубочистку найти. Панамка представляется:

— А я театральный критик. Вячеслав.

— Елизавета, — говорю. Меня вообще Катя зовут.

— Королева! — восхищается Панамка.

Екатерина тоже королевой была, вернее, императрицей. Не знаю теперь, зачем соврала. Императрица даже солиднее звучит.

Пляж пустеет — в отеле обед скоро. Я все еще с косточкой вожусь, наверняка, очень солидно выгляжу. Вячеслав Панамович косится на освободившийся шезлонг — не слишком ли фривольно рядом с дамой прилечь? Не расценит ли дама этот поступок как намек? Я у Лизки в Одноклассниках десять лучших цитат Фрейда читала (вот, еще один пункт в карьеру сeксопатолога!) и кое-что все–таки понимаю. Толик был вообще бесцеремонный: мог воздух испортить и газеткой помахать, а этот все–таки человек культурный, как говорится, интеллигент.

— Что критикуем, Вячеслав? — спрашиваю я. По-королевски так. Мне бы надо его внимание отвлечь, чтобы косточку вытащить.

Панамка задумывается.

— В этом сезоне в Москве немало достойных премьер. Скажем, «Чайка». Вам, как профессионалу, было бы интересно. Представляете, режиссер трактует неудачи Треплева как последствия Эдипова комплекса!

Так, ну Тургенева я читала. В школе.

— Да вы что! — говорю.

Эдипов комплекс? Чего?

Вот Толик в театре ни разу не был. Я Лизкину дочку лет десять назад водила в кукольный, считается? Некогда — по двенадцать часов смену отбарабанишь — сил только на телевизор и остается. Журнал вот первый раз в руки взяла только, когда Лизку в приемной травмпункта ждала. Ее перед отпуском бывший хорошо так отделал. Завалился пьяный денег просить, а она не дала. Короче, банально до зевоты. Но так бы я про половую конституцию и не прочла бы.

Панамка мостится на краешек шезлонга. У меня зуб уже ноет. Я этот крыжовник еще тыщу лет бы не ела, ей-богу! Язык скоро сотрется. А Панамка все вещает, про театр, стало быть: фамилии так и сыплются, что твой горох. Кстати, на обед пора. Сегодня в меню гороховый суп заявлен. Уже и в животе урчать начинает. В столовой можно зубочистку свистнуть, отойти от Панамки и незаметно так выковырять из зуба косточку от крыжовника.

Языком во рту верчу, киваю, а сама вдруг вижу краем глаза, что Панамка стаскивает, наконец, свою панамку дурацкую — жарко стало — и ей же лысину свою блестящую от пота протирает. Лысину! Сильная половая конституция — это хорошо, конечно, но лысина… На крыжовник похожа. А, ну его. Я пальцем в рот залезаю, нащупываю косточку, остается только ногтем поддеть и вот она, маленькая, коричневая. Я такой счастливой была, когда Толик первый раз трезвый домой пришел. Лицо у меня сейчас, наверняка, такое же «праздное» и «безвольное». Ну, точно — смотрю на Панамку, он поспешно так встает, чуть ли не кланяется, говорит:

— Простите великодушно, Елизавета, только сейчас вспомнил, у меня это… как его…

— Дела.

— Дела, дела… Простите, бежать надо.

— Да ничего, — пожимаю плечами. — Приятно познакомиться!

И, правда, приятно же. Почти курортный роман. Будет что Лизке рассказать.

А крыжовник больше — ни-ни. По крайней мере, в этом театральном сезоне.