Классическое определение возвышенного принадлежит Эдмунду Бёрку: «…всё, что в какой-либо степени является ужасным или связано с предметами, внушающими ужас или подобие ужаса, является источником возвышенного». Шиллер уточняет, что возвышенное должно быть страшным, но не должно порождать панику. Возвышенное открывается в хладнокровном созерцании гибельной мощи предстоящей опасности. Как замечает Дилан Тригг: «…вторжение жуткого вызывает сомнения в отношении любых притязаний на телесную собственность». Всякая угроза бросает вызов моему отдельному, изолированному я, которое снижает напряжённость своей дискретности, находясь в безопасном пространстве. Тревожное, мрачное, тёмное, агрессивное — всё это заставляет меня сжиматься в себя и концентрироваться на объекте. Чем неопределённей и тревожней объект, тем я упорней стараюсь привнести ясность при взаимодействии с ним. Я не спускаю глаз с оскаленной собаки, я всецело сосредоточен, а моя субъективность более не рассеивается в окружающей пестроте, но стягивается в себя и настораживается. Ужас — это интенсификация субъектности вблизи гипертрофированного объекта. Безопасные вещи не являются объектами в полной мере, в привычном и домашнем мире человек не чувствует строгих границ между собой и окружающим. Я продлеваюсь в нейтрально-дружественных людях и предметах, безопасные животные — всего лишь комфортная часть моей сущности: субъект-объектная дихотомия здесь ослаблена.

Эти тезисы противоположны тем положениям, которые Батай приводит в «Теории религии». Например, он пишет, что любое орудие есть разрыв однородной непрерывности и зародышевая форма не-я. Всё наоборот: орудие — это слабо дифференцированный модус всеобщей гомогенности. Некогда человек исторгал объекты из однородной массы устрашающей дикой природы, где отдельные вещи скрывались в опасной неразличимости, но постепенно мы создали более или менее однородный и безопасный мир, в котором субъект продлевается в подручных предметах, он пребывает в этом мире, говоря словами Батая, как вода в воде. Подлинным объектом становится только нечто угрожающее или нечто подверженное деструкции. Например, тарелка становится полноценным объектом, разбиваясь вдребезги. Вещь делается интенсивно наличествующей в двух случаях: либо её отдельное существование завершено, либо её наступающее присутствие угрожает моей индивидуации. Причём таким полноценным объектом может быть даже сложносоставная вещь, скажем, Евросоюз (знаменитый пример Грэма Хармана). Отличие человека от иных существ заключается в том, что человек может воспринимать сам ужас непосредственно, дифференцировать его; любое животное, чувствуя опасность, незамедлительно уходит от неё или защищается. Человек способен входить в ужас и останавливаться в нём — на этом основывается эстетическое чувство возвышенного. Парадоксально здесь то, что сугубо человеческая особенность позволяет приблизиться к не/человеческому.

Бардо Тхёдол повествует о мытарствах души после смерти: сначала умерший вообще не понимает, что умер, он живёт в реальности, которая похожа на привычный мир, но постепенно проявляются сокровенные страхи умершего: чего он больше всего боялся при жизни, с тем ему и придётся столкнуться. Спасаясь от этих чудовищных существ и видений, душа начинает искать место, чтобы спрятаться. Это место и станет маткой женского существа, которое даст душе новую жизнь. Если же душа пойдёт в сторону чудовищного, то сможет обрести просветление и больше не рождаться, ведь чувство страха, согласно учению Будды, есть проявление ограниченного эго. Шиллер, объясняя чувство возвышенного, утверждал, что наша духовная свобода торжествует, сталкиваясь с непреодолимой стихией, дух осознаёт своё превосходство над любой материальной неизбежностью. Троица — субъект объект и эстетическое переживание — соответствует гносеологическим принципам корреляционизма (неспособность мыслить объекты или вещи независимо от мыслящего и воспринимающего субъекта), а чувство возвышенного, как мы уже показали, только усиливает напряжённость субъект-объектной дихотомии. И в то же время возвышенное сопровождается определённого рода зачарованностью, которая выбрасывает нас в тотальность: мы испытываем неясного рода удовольствие, приближаясь к смерчу, к пожару, к бушующему океану, к опасным животным, входя в жуткий заброшенный дом с чёрными стенами. Предельная концентрированность в своём отчуждённом я, вызванная ужасом, вдруг выносит нас в разомкнутость. Как заметил Дилан Тригг: «Ужас — это не столкновение с миром в-себе, но указание на точку разрыва между миром и субъектом. Ужас двуличен».

Интересно применить данное положение Тригга, анализируя возвышенное в христианстве, где эта категория особенно важна. Бесконечно активная, абсолютная форма субъективности, от начала времён не подвергавшаяся какому-либо воздействию на себя со стороны единственного объекта, собственного творения, вступает в предельно уязвимые отношения с этим объектом, с миром. Бог выходит в лице Христа из состояния радикальной инаковости, кроме того, приобретает человеческую способность ужасаться и страдать: в этом и состоит концептуальное превосходство канонического христианства над многими гностическими сектами, адепты которых считали, что богочеловек не по-настоящему страдал, а только притворялся. Абсолютный субъект, испытывая на себе страдания, удостоверяется в реальности объекта: только теперь мир действительно существует, его самостоятельная онтология подтверждена (ветхозаветный корреляционизм преодолён), хотя этот объект и во время эксперимента не перестаёт быть собственностью абсолютного субъекта. Весьма спекулятивный ход. Ужас появляется, когда что-то угрожает моей дискретности. И поэтому секс, в котором раздельность умаляется, родственен ужасу.

Эротическое чувство идёт дальше возвышенного: субъект не только стоит перед лицом опасного объекта, но вручает себя этой угрозе. Очевидно, что эстетика БДСМ опирается на возвышенное: здесь есть мрачность, угроза, опасность, физическое подавление; но — как и в случае возвышенного — нет реального страдания или панического страха, такого рода чувства полностью трансформируются. Воздействующий партнёр находится в уникальном положении возвышенного объекта. Какие ещё обстоятельства позволят сыграть подобную роль? С помощью прямого нападения удастся вызвать лишь страх и животную реакцию защиты, не будет необходимого созерцательного промедления. Есть различные художественные практики, с помощью которых я могу причаститься возвышенному через собственные устрашающие произведения, но такой опыт опосредован. В жестокой сексуальности принцип деперсонализации работает наиболее совершенно: ты позволяешь радикально воздействовать на себя, повелевать собой, полностью себя подчинять; я ставлю тебя на колени, связываю тебе руки, ты просишь не боли , но уничтожения собственной самостоятельности, ты хочешь, чтобы тобой распоряжались как можно более вероломно. Но затем ты восстановишь свои права, как я восстанавливаю свои после действия гашиша, лишь временно являясь пассивным партнёром наркотика. Я загипнотизирован тобой, поэтому я люблю яркий свет в спальне — я люблю глазами. Уничтожение твоей дискретности передаётся мне через созерцание. Я теряю себя, отказываюсь от безопасной полуизолированности-полурастворённости. Наблюдая твоё подчинение, я причащаюсь ему. Субъект капитулирует — всё дело в этом, а не в удовольствии гениталий. Данную проблему затрагивал Мерло-Понти: «Силой сексуального наслаждения нельзя объяснить, почему сексуальность, в частности явление эротизма, занимает в человеческой жизни такое место, если бы сексуальный опыт не был как бы свидетельством, всем и всегда доступной данностью, данностью человеческого состояния в таких его самых общих моментах, как независимость и подчинение».